Том 7. Ахру

— К. приехала в Москву, — говорит брат.

V

Сумерки вяло взмахивали крыльями, пышней разгорались на горизонте оранжевые и розовые одежды зорь.

Она стояла, склонясь надо мной, и что-то шептала, похрустывая тонкими длинными пальцами.

Ввалившиеся, принявшие многое множество горя глаза и пепельные волосы, прикрывавшие худую грудь, а губы красные, готовые лопнуть от напирающей крови.

И, вслушиваясь в ее шепот, я понемногу стал различать слова.

— Ты молчишь, — говорила она, — все молчишь и не зовешь меня. Ты не звал меня. Я пришла... Это — выброски моря холодного-холодного. Вон там, посмотри! а подымется ветер, и их не станет... Будешь искать, а не найдешь. И земля выскользнет из-под тебя, и воздух сухой стянет твой череп, пока не разорвется сердце, не расплющится тело...

Я вздрогнул, предутренняя сырость поползла и неприятно защекотала ноги. А она, на минуту замолкнув, продолжала:

— Я сожгла все семена и скосила озимый хлеб и, сжав, подожгла стога...

Глаза ее замутились и лоб позеленел, а сорочка окрасилась в розовое.

Она взмахнула руками, и что-то острое кольнуло глаза мои. Я только слышал далекий улетающий голос:

— Не будет под тобой земли... и, сжав, я подожгла стога!

Я был пыльным вихрем и несся по степи. Я умирал от жажды и отравлял ручьи. Я был пыльным и бесприветным вихрем.

ПОД КРОВОМ НОЧИ

СНЫ

(II){*}

1.

От темного угла моей тесной комнаты отваливается дымящийся черный ком и, тлеясь, плывет ко мне. И не тлеющийся ком, а красное горящее яблоко, и не яблоко, а самый обыкновенный глобус теперь повис надо мной и завертелся с зелеными морями и океаном и с желтой землей.

Вертится глобус — рябит в глазах, и вдруг серое чудовище выпускает из глобуса длинные зеленые когти и раскаленными усами колет меня.

7.

Сижу я, будто, за чайным столом и ем сухари, а передо мной стоит мальчик с длинным личиком. Кто-то говорит из-под стола, что это не мальчик, а собака.

— А почему ты на ногах стоишь? — спрашиваю я мальчика.

— Это нам с прошлого года велено.

А я все еще не верю, что передо мной не мальчик, а собака.

— А ушами ты умеешь шевелить?

Мальчик пошевелил ушами.

И снова из-под стола раздался голос:

— Кто ушами шевелит, тот собачий сын.

Мальчик не спеша отходит от стола, и теперь для меня стало ясно, что это не мальчик, а собака: он шел вперевалку, неловко, а сзади торчал хвостик...

— — —

Тут я и проснулся.

— — —

Пересмотрев много сонников персидских и алыберских и нашего Мартына Задеку, прочитав Тепетник и Волховник, ища объяснения моим снам, я нашел, что видеть во сне проповедников нравственности или несколько штук (нечетное число) истухших окуней — к вероломству, видеть танцы — хорошо, а если сам танцуешь — нехорошо, пчелу видеть — слезы, видеть же черную перчатку, блины, красных раков и часы — к неприятности; вымазаться навозом — к деньгам, сесть в навоз — к большому горю; а если увидишь ноги у змеи — умрешь.

Бедовая доля{*}

Часть I

—————

Предлагая вниманию благосклонного читателя мои путаные, пересыпанные глупостями рассказы, — считаю долгом предуведомить, что вышли они из-под моего пера не как плод взбаламученной фантазии, а как безыскусное описание подлинных ночных приключений, в которых руководил мной вожатый ночи — Сон.

—————

5. ИВАН ГРОЗНЫЙ

И ровно и вперегонку, уступая и толкаясь, мы бежим по Моросейке на Красную площадь. Все мы спешим к Лобному месту послушать Объявление, о котором возвещалось с перекрестков и в тупиках.

На Спасской башне уж пропели часы полдень.

Народ все прибывал. Но Лобное место оставалось свободным, и только какие-то мальчишки по временам завладевали им тотчас же к общему удовольствию и развлечению летели вверх тормашками.

С помощью знакомого полотера с Зацепы я взобрался на кровлю Василия Блаженного, и от меня прекрасно видно было даже всякую мелочь.

Наконец, толпа, крякнув, осадила, головы обнажились, а на Лобном месте показался маленький человечек; он быль в высоких воротничках и смокинге, а голова его была повязана платком по-бабьи.

— Юродивый, — прокатилось по площади из уст в уста, — это юродивый сам.

На Спасской башне снова пропели часы и пели долго: тринадцать.

— Садитесь, господа, — сказал Юродивый, кланяясь на все четыре стороны: Кремлю, Замоскворечью, Историческому музею и Рядам.

Так как я сидел, то, не смея ослушаться, все-таки подобрался, будто усаживаясь, все же прочие, стоявшие внизу, хотя и было не совсем удобно, беспрекословно присели.

— Милостивые государыни и милостивые государи, — запел Юродивый знаменным распевом, — все мы учились заповедям, и всякий знает, что их десять штук. Не так ли, десять штук?

И в ответ прогудела толпа, как гудят Воистину воскрес на Пасхе в церквах.

— Ну, вот, господа, — продолжал Юродивый тем же распевом, — а на самом деле их не десять, а четырнадцатъ. Отцы наши утаили от нас, но и они мудрые, да и все мы искони блюли их все четырнадцать.

— Блюли, — проблеяла толпа.

— А! вот, видите! — пропел Юродивый, — а теперь по исчислениям Кугельгейма фон Густава пришло время провозгласить их полностью и начать исполнять не тайно, а в открытую. Внимайте же и пишите в сердце, вот новые заповеди:

11-я. — Не зевай.

12-я. — Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.