Тотальные институты
Шрифт:
Заключение
В любом общественном учреждении существуют официальные ожидания относительно того, что их члены обязаны делать для учреждения. Даже когда перед ними не стоит ни какой конкретной задачи, как в некоторых случаях работы ночного сторожа, организация будет требовать определенной осознанности, определенной осведомленности о текущей ситуации и определенной готовности к неожиданным событиям; в той мере, в которой учреждение требует, чтобы его члены не спали на работе, оно просит их быть бдительными в отношении определенных вещей. Если же сон ожидается, как, например, дома или в гостинице, тогда будут существовать ограничения относительно того, где, когда и с кем можно спать, и как можно вести себя в постели [467] . И за этими требованиями к индивиду, большими или малыми, будут скрываться обширные имплицитные представления руководства учреждения о том, каким должен быть индивид, чтобы он соответствовал этим требованиям.
467
Когда в Европе XV века людям, путешествовавшим на каретах, нужно было делить с незнакомцем кровать на постоялом дворе, они могли почерпнуть правила подобающего поведения в постели из куртуазной литературы. См.: Норберт Элиас. О процессе цивилизации: социогенетические и психогенетические исследования.
Посмотрев на любое общественное учреждение, мы обнаружим противодействие первому моменту: его члены будут тем или иным образом отказываться принимать официальное представление о том, что они должны давать и получать от организации, а также стоящие за этим представления о себе и мире, с которыми они должны соглашаться. Там, где ждут энтузиазма, будет апатия, где ждут лояльности — безучастие, где ждут присутствия — абсентеизм, где ждут здоровья — то или иное недомогание, где нужно действовать — разные формы бездействия. Мы обнаружим множество непримечательных мелких историй, каждая из которых по-своему являет собой пример борьбы за свободу. Всюду, где появляются миры, возникает и подпольная жизнь.
Изучение подпольной жизни в ограничительных тотальных институтах представляет особый интерес. Когда существование сводится к минимуму, мы получаем возможность узнать, что предпринимают люди, чтобы сделать свою жизнь более полной. Заначки, средства транспортировки, свободные места, территории, ресурсы экономического и социального обмена — все это, по-видимому, является минимальными требованиями для устройства жизни. Обычно эти условия считаются само собой разумеющейся частью практик первичного приспособления; видя, как их выводят за пределы официальной жизни при помощи торга, смекалки, силы и хитрости, мы можем по-новому оценить их значение. Изучение тотальных институтов также показывает, что у формальных организаций есть стандартные уязвимые места вроде складских помещений, лазаретов, кухонь или мест для сложного технического труда. Это сырые углы, в которых прорастают и начинают заражать учреждение практики вторичного приспособления.
Психиатрическая больница представляет собой специфический пример учреждений, в которых высока вероятность появления подпольной жизни. Пациентами психиатрических больниц являются люди, создавшие определенные проблемы во внешнем мире, заставившие кого-то, близкого им физически или даже социально, предпринять против них действия психиатрического характера. Часто эти проблемы связаны с тем, что «будущий пациент» нарушил ситуационные приличия, повел себя неуместно в данной обстановке. Такое неправильное поведение уже само по себе свидетельствует о моральном неприятии индивидом общества, учреждения и отношений, которые требуют от него привязанности.
Мы реагируем на эти нарушения приличий стигматизацией человека в качестве психически больного и принудительной госпитализацией. То, что индивид продолжает демонстрировать симптомы после попадания в больницу, а также обычно начинает демонстрировать дополнительные симптомы вследствие первоначальной реакции на больницу, больше не может служить ему хорошим способом выражения его отказа от участия. С точки зрения пациента, отказ от общения с персоналом или с другими пациентами может быть достаточным свидетельством того, что он отвергает представление института о том, что и кто он есть; однако высшее руководство может считать это отстраненное поведение примером как раз той симптоматики, для борьбы с которой и был учрежден институт, и лучшим доказательством того, что пациент находится именно там, где ему место. Словом, психиатрическая госпитализация обводит пациента вокруг пальца, лишая его, как правило, тех общепринятых средств, с помощью которых люди выскальзывают из объятий организаций, — пренебрежения, молчания, замечаний sotto voce, отказа от кооперации, нанесения умышленного вреда интерьеру и т. д.; эти знаки отказа от участия теперь считаются знаками того, что их производитель находится там, где следует. В подобных условиях любая практика приспособления оказывается формой первичного приспособления.
Кроме того, возникает порочный круг. Люди, которых поселили в «плохие» палаты, считают, что им дают очень мало материальных средств, — у них могут забирать одежду на ночь, изымать материалы для отдыха и предоставлять в качестве мебели лишь тяжелые деревянные стулья и скамьи. Для демонстрации враждебности к институту приходится применять ограниченный набор плохо продуманных приемов, например, бить стулом о пол или резко швырять газету так, чтобы она производила неприятный громкий звук. И чем неадекватнее это оснащение для выражения неприятия больницы, тем больше действие напоминает психотический симптом и тем больше руководство будет считать, что обоснованно поместило пациента в плохую палату. Когда пациент оказывается в изоляции, голым и без очевидных средств выражения, он может быть вынужден рвать свой матрас, если у него хватает сил, или делать надписи фекалиями на стене, то есть совершать действия, которые руководство считает характерными для человека, нуждающегося в изоляции.
Мы можем видеть, как разворачивается этот цикличный процесс, также в случае мелких, нелегальных, напоминающих талисманы вещей, которые постояльцы используют в качестве символических средств отстранения от того положения, в котором они вынуждены находиться. Типичный, на мой взгляд, пример можно найти в литературе о тюрьмах:
Одежда в тюрьмах ничья. Из своего у каждого есть только зубная щетка, расческа, верхние или нижние нары, половина места за узким столом, бритва. В тюрьме стремление иметь личные вещи доходит до нелепости. Булыжники, веревки, ножи — все, сделанное человеком и запрещенное в человеческом институте, все — красная расческа, другой тип зубной щетки, ремень — все это усердно собирали, ревностно прятали и с триумфом демонстрировали [468] .
468
Cantine, Rainer. Op. cit. P. 78. Cp. с вещами, которые мальчишки прячут в карманах; некоторые из этих вещей тоже вбивают клин между мальчиком и его домашним учреждением.
Но когда пациент, у которого каждую ночь отбирают одежду, набивает карманы обрезками веревки и свернутой бумагой и изо всех сил старается сохранить это имущество, несмотря на неудобство, доставляемое тем, кто должен регулярно проверять его карманы, в этом обычно видят симптоматическое поведение, характерное для тяжело больного пациента, а не просто попытку отгородиться от места, в котором его держат.
Согласно официальной доктрине психиатрии, стремление
отстраниться обычно определяется как психотический симптом. Это представление подкрепляется цикличным процессом, который заставляет пациента демонстрировать всё более причудливые формы отчуждения. Однако управлять больницей исходя из этой доктрины невозможно. Больница не может не требовать от своих членов в точности того же, на чем должны настаивать и другие организации; психиатрическая доктрина достаточно гибка для этого, но институты — нет. Согласно стандартам общества, окружающего данный институт, он должен предоставлять хотя бы минимальные удобства, связанные с кормлением, мытьем, одеванием пациентов, выделением им места для сна и защитой их от физического ущерба. А если есть эти практики, то должны быть и способы мотивирования и убеждения пациентов подчиняться им. Должны выдвигаться требования, и если пациент не делает то, что от него ожидается, это вызывает явное разочарование. Желание видеть психиатрическое «улучшение» или «поправку» после первоначального пребывания в палатах заставляет персонал поощрять «подобающее» поведение и выражать разочарование, когда пациент скатывается обратно в «психоз». Пациент, тем самым, становится тем, от кого зависят другие, тем, кто должен знать достаточно, чтобы вести себя правильно. Некоторые нарушения приличий, особенно такие как отказ говорить и апатия, которые не мешают и даже способствуют осуществлению рутинных практик в палате, могут и дальше восприниматься натуралистически как симптомы, но в целом в больнице все исходят из полуофициального допущения, что пациент должен быть управляемым и с уважением относиться к психиатрии и что пациент, ведущий себя подобным образом, будет вознаграждаться улучшением условий жизни, а не ведущий себя подобным образом будет наказываться урезанием благ. В рамках этого полуофициального переопределения повседневных организационных практик пациент обнаруживает, что многие традиционные способы покидания места без физического ухода из него продолжают работать, а значит — возможны практики вторичного приспособления.Среди многих видов практик вторичного приспособления некоторые представляют особый интерес, поскольку они проливают свет на общую проблему вовлеченности и отказа от участия, характерную для всех этих практик.
Одним из таких особых типов практик вторичного приспособления являются «отвлекающие занятия» (или «увлечения»), а именно, занятия, которые позволяют индивиду забыться, на время полностью заслоняя собой окружающую обстановку, в которой ему приходится жить и которую он вынужден терпеть. Применительно к тотальным институтам хорошим примером является случай Роберта Страуда, «Птичника», который, начав с наблюдения за птицами из окна своей камеры, затем с помощью впечатляющей смекалки и самодельных приспособлений построил лабораторию и стал известным орнитологом, публиковавшимся в медицинских журналах, и все это — находясь в тюрьме [469] . Аналогичную свободу предоставляют языковые курсы в лагерях для военнопленных и преподавание искусства в тюрьмах [470] .
469
Gaddis. Op. cit.
470
J.F.N. 1797. Op. cit. P. 17–18.
В Центральной больнице было несколько таких миров, куда могли сбежать постояльцы [471] . Одним из них был, например, спорт. Некоторые пациенты, игравшие в бейсбол и теннис, были настолько увлечены своим видом спорта и ежедневным отслеживанием своих результатов, что как минимум в летние месяцы это становилось главным предметом их интереса. В случае бейсбола это также усиливалось тем, что внутри больницы пациенты с правом выхода на территорию могли следить за национальным чемпионатом столь же легко, как и многие люди снаружи. Некоторые молодые пациенты, которые никогда не упускали возможности сходить на танцы в своем отделении или в досуговом центре, могли жить предвкушением шанса познакомиться или снова увидеться с кем-то «интересным» — во многом точно так же, как студенты колледжей способны терпеть учебу, предвосхищая новые «свидания» во внеучебное время. «Мораторий на браки» в Центральной больнице, успешно освобождавший пациента от супружеских обязанностей по отношению к не-пациенту, усиливал эту отвлекающую практику. Для небольшого числа пациентов чрезвычайно эффективной отвлекающей активностью были театральные постановки два раза в год: пробы, репетиции, пошив костюмов, создание декораций, работа над сценами, написание и переписывание текста, исполнение — все это столь же успешно создавало отдельный мир для участников, как и снаружи. Еще одним увлечением некоторых пациентов — и причиной беспокойства больничных священников — была усердная набожность. Для некоторого числа пациентов таким увлечением были азартные игры [472] .
471
За неформальной социальной типизацией и формированием неформальных групп в тюрьмах часто скрываются практики отстранения. Колдвелл (Caldwell. Op. cit. Р. 651–653) приводит несколько интересных примеров таких увлеченных заключенных: одни поставляли и принимали наркотики, другие уходили с головой в изготовление кожаных изделий на продажу, третьи, «спартанцы», были поглощены совершенствованием своего тела, и тюремная раздевалка была для них чем-то вроде пляжа, на котором они демонстрировали свои мускулы; также были гомосексуалы, игроки и т. д. Общим свойством у этих занятий было то, что каждое из них позволяло погруженному в него человеку выстроить отдельный мир, замещающий тюрьму.
472
Мелвилл (Мелвилл. Указ. соч.) посвящает целую главу (LXXIII) подпольным азартным играм на борту его фрегата.
В Центральной больнице высоко ценились портативные средства отвлечения: пациенты носили при себе детективы в бумажной обложке [473] , карты и даже паззлы. Эти средства позволяли не только забыть о палате и больнице, но и, если нужно было подождать какое-либо официальное лицо в течение часа, или начала приема пищи, или открытия досугового центра, можно было избежать выводов на свой счет, связанных с таким подчиненным положением, тут же достав оборудование для создания своего мира.
473
Эскапистская роль чтения в тюрьме хорошо описана в: Behan. Op. cit.; см. также: Heckstall-Smith. Op. cit. P. 34: «В тюремной библиотеке была довольно хорошая подборка книг. Но со временем я стал читать, только чтобы убить время, — все подряд, что попадалось под руку. В течение этих первых недель чтение действовало как снотворное, и долгими вечерами в начале лета я часто засыпал над книгой».
Когон (Kogon. Op. cit. P. 127–128) приводит пример из концентрационного лагеря: «Зимой 1942–1943 года череда краж хлеба в бараке 42 в Бухенвальде заставила выставить ночной дозор. Несколько месяцев подряд я вызывался на эту работу, уходя в смену с трех до шести утра. Это означало, что я сидел один в рабочей комнате, пока с другого конца помещения доносился храп моих товарищей. Наконец-то я был свободен от неизбежного присутствия других людей, которое обычно сковывало и подавляло любую индивидуальную активность. Какое же удовольствие было тихо сидеть у неяркой лампы, странствуя по страницам „Диалогов“ Платона, „Лебединой песни“ Голсуорси или сочинений Гейне, Клабунда, Меринга! Гейне? Клабунд? Меринг? Да, их можно было нелегально читать в лагере. Их можно было выудить из макулатуры, прибывавшей со всех уголков страны».