Традиции & Авангард. №2 (21) 2024 г.

Не то, вестимо, как растабарывают вечером, когда сидят в сенях прохладных за жареной картошкой и бутылкой самогона после того, как стог заскирдовали. Кто-то слывёт сычом, отдельно с овцами держится. А у кого, напротив, язык чесать талант – заслушаешься-понаслушаешься. Дар образного, живого, цветастого, хлёсткого слова – дар языка народного, и невозможно здесь даже и представить городскую бесцветную беседу. Эх, вспомнить бы всё да, взяв псевдоним модно-звучный, Афанасий Хрюк к примеру, накатать сотни полторы страниц этих россказней! Но байки сельских «чабанов» уж шибко-больно эфемерны, особыми отсылками-колкостями пересыпаны и потому без местного особого контекста будут непонятны.

«Я уж и сидел, и стоял, и лежал… – сетует Глазастый на скуку и жару долгого дня, – и глаза тёр!..» При слове «глаза», то ли случайном, то ли нарочно вброшенном, как аллюзия на собственное прозвище, мы с братом едва можем сдержаться от смеха «в глаза». Вещает-то он на полном серьёзе отцу, а видок у него ни дать ни взять как у Дуремара из великолепнейшего фильма про Буратино. «Глазго!» – потихоньку покатываемся мы. Всё в тонких лингвистических нюансах (хотя иногда и грубых), а подколки могут быть и над собой, и над собеседником. «Ты Ганч вылитой, – говорит он мне одобрительно, ведь видел живым деда, – а я Глазан».

Приезжают доить в обед, но мало, человека два-три, раздаивать после отёла [4] , обычно на тракторе. Тут уж волей-неволей некое проведывание своих кормилиц, а заодно и пастуха надо проверить: как, мол, пасёшь-то.

Своя корова, соприкоснувшись с тобой в стаде, относится по-особенному – взгляд её ласковый. Иной раз дурную корову или даже просто любую другую из особенной ревности отгоняет рогами! Вторая, подтёлок, тоже. И держатся они обычно вместе. Казалось бы, откуда им меня знать, мальчишку. Но тут ведь забываешь сам, что ведь пока были телятами, приколотыми на верёвку у обочины, носил им пойло, заводил на ночь, да и теперь, не в дни эти пастушеские, каждодневная лет с семи обязанность – набрать в саду по ведру или по два им на ужин яблок. «Марта, Милка!..» – подойдёшь к каждой, погладишь рукой прямо за морду, как телёнка, дашь кусок хлеба. Ты-то забыл, а для неё это всё же детство, что и кого она ещё видела. «Наша пошла!..» – говорят как-то уважительно, стараются даже во всём попустительствовать, что у иных хозяев доходит до комического.

4

Слово «отёл» в обиходной речи жителей нашего села не употребляется. Его я впервые услышал в мультфильме «Возвращение блудного попугая»: «После такого дождя жди хороший отёл…» – как раз с ироническим оттенком чего-то «интеллигентского». Говорят просто «корова отелилась», без субстантива процесса. (Хотя, к примеру, слово «стережба» хоть и редко, но имеет место.) Вообще в речи большинства сельских жителей крайне мало абстрактной лексики, всё передаётся на конкретных примерах субъектов и действий. – Прим. автора.

Вообще пастух, хоть и периодический, знает «в лицо» где-то половину стада. Особенно комично выглядит, что чуть не каждую бурёнку, когда она проштрафится, знающие толк старожилы «в момент» не просто атрибутируют, а связывают её внешний облик и повадки с обликом и повадками хозяйки, всего семейства или даже всего рода её хозяев! «От косит-то, гля, тварь, прям как Кобелиха еёная!» В лучшем случае пассивно увещевают – страмотят: «Позорница ты, Снастя!»

Наконец долгожданное – обедать. Приходят или приезжают к пастухам, доставляется всё та же нехитрая домашняя снедь: картошка круглая, яйца, огурцы-помидоры, лук и зелень для меня, а отраднее всего квас-окрошка в банке – хоть тёплый уже, но шикарно!..

В тени от кабинки расстилаются плащ, газеты. Вот подлинная трапеза: с усталости, на ветерке, полулёжа на земле. Не шашлыки какие-то, не охота и не пьянка, не туризм, а буквально так, как встарь. В обычные-то летние деньки мужики при свете солнца за стол толком не садятся – глотают мгновенно, взахлёб и урывками, чуть ли не на ходу. А то и, как отец и те, кто на уборке, «с утра умчался, в полночь явился».

Дедок или бабуся, примостившись рядом, гораздо скромней обедают: буханка хлеба, неизменная картошка, бутылка молока. Пытаемся чем-то угостить: колбасой, конфетами, чаем, – но обычно следует отзыв: «Ды я их не ем, зубов нету», – и ещё тебе умудрятся всучить в ответ какую-нибудь завалявшуюся в кармане, пропахшую овчиной ириску. Наш народ!

Выпивать под палящим зноем губительно, это редко, а вот покурить, свернув козью ножку самосада или настроив магазинную «беломорину», можно. Мало-помалу, коль всё же застолье с приятным насыщеньем и роздыхом, и разговоры начинаются всяческие. С женщинами, с бабками, ежели сии не вздорные и не отделяются сами, беседа ведётся столь же уважительно и непринуждённо, на равных. А мужичьё-то и дедки – те ещё мастера загнуть да откаблучить, в полчаса наслушаешься круче всякой телепередачи! О политике и событиях из телевизора вроде бы и начинается балаканье, но тут же сбиваются все на местные новости, на чисто местных «медийных» персонажей. Сосновка – это центр, кругом его окрестности!..

А какой сладостью, изысканнее всех сладостей и деликатесов, был этот полевой обед! Особенно чаю после жары и жажды из термоса выпить! С устатку, после всех пертурбаций, силовой нагрузки – не просто ведь брести приходилось, а часто подрываться на быстрый бег, прыжки, постоянные выкрики и хлопанье кнутом, в общем, фартлек [5] такой. Любое хилячество, а тем паче тюфячество не поощрялось: городское освобождение от физры и прочее мягкотелое опупсение здесь не прокатывало, в наше время все бегали, прыгали и кувыркались на физкультуре, все трудились дома и в школе, на уборке в колхозе, да ещё всех заставляли сдавать нормативы ГТО, весьма высокие. (Кстати сказать, в девяностые мало что изменилось, разве что прекратились уроки НВП и «Зарницы».) Так что по сравнению с выделыванием на турниках, «конях» и брусьях, бег ом на секундомер мирный пастушеский анабасис с выкладкой в два кг – это ещё лафа и халява.

5

Разновидность интервальной циклической тренировки, которая варьирует от анаэробного спринта до аэробной медленной ходьбы или бега трусцой. – Прим. ред.

Хорошего ещё меньше для тинейджера дундуком прослыть – если вообще и разговор поддержать не можешь. А поддержать его нужно, повторяем, не на общекультурные темы, неряшливо надёрганные из ТВ, газет и книжек, а неплохо бы чутко (или чутка) разбираться в самомалейших вибрациях местночтимых персоналий и их деяний: чётко понимать, что о ком можно сказать и когда. Иной раз, для установления, к примеру, доверительности, за эту негласную границу можно и чуть-чуть заступить.

На лошади в нашем стаде практически никто не стерёг. Верхом-то, видимо, пасти гораздо легче, но «сцепления с почвой» меньше. С собаками – тоже редко кто. Приверженец технократического склада, отец раза три пытался стеречь на машине, но облегчения особого сие не приносило: ворач ивать коров с посевов легче, в родник за водой можно скатать, большой соблазн помыть кабинку и колёса в речке, что-то подрихтовать, а так – сиди весь день в той же нагревшейся, как буржуйка, кабине, окна настежь – те же оводы, да каждые несколько десятков метров подгонять машину. Была у нас одно время спаниелька Сонька – с талантом прямо-таки недюжинным гонять коров, но ещё пуще она любила, как только кто-то приедет с обедом на уазике-«головастике», тут же вскакивать в открытую дверцу: дескать, всё, шабаш, домой пора – и обратно не выкуришь.

Поразительно, что никто никогда не брал с собой радиоприёмника – не портил природу болтологией и песенками. Впрочем, они тогда были в основном громоздки, а тут таскать с собой – каждые сто граммов на счету. Отец читал газету. Я – наверно, единственный из всех – таскал с собой книжку.

День тянется очень долго – дольше, чем в школе! – примерно как длинная поездка в поезде. Когда не знаешь уже, чем заняться, пять раз поесть уместно и десять – чай попить. Напоминает тюремную маету или нынешнюю работу охранника. Говорят, таков на самом деле ад для грешников, без сковородок и чертей: когда, отвернувшись от очевидного теперь Божественного света, в предбаннике холода и темени жмёшься, но в то же время терзаешься-думаешь: «Вот это бы исправить! Эх, и это!» – и порываешься бежать, но ног и рук-то уже нет, бежать-то уже поздно, некуда.

А здесь легкотня: ну день-другой, ну максимум три. Мне лично в течение долгого дня больше всего хотелось попить чаю, хотелось, признаюсь, быстрей к телевизору. Тогда в колхозе летом выходные дни были чисто формальные, даже в школе была шестидневка. А уж сколь неисчерпаемы заботы и занятия сельские – трудно и вообразить. Даже для нас с тех же лет восьми: переворачивать сено, скирдовать, разгружать зерно, полоть картошку, свёклу и многое другое – и так всё лето. Так что два дня «в отрыве от производства» – самое то.

Две есть, прочёл недавно, богоугодные профессии, два исконных занятия: садоводство и пастушество. Идут они от первочеловека Адама, из сада райского, посему в них и по сей день есть особая, как бы без посредства цивилизации, близость к природе, отсвет неиспорченных отношений к тварям Божиим, а значит, и к собственной природе с образом Творца внутри.

Про Творца в самые юные дни не задумывался, но теперь кажется, что всегда как-то это чувствовал. Сюда я бы приплюсовал ещё одно занятие – уже не плодов дикорастущих собирание (их, почитай, уже нигде и нет), а трав как раз и растений. Сбор их для себя, не для продажи. Да, может, даже и всем любезную грибную охоту. Если заявляться на неё, конечно, не на машине цельной гурьбой, с радиолой и водкой, а одному-вдвоём, пешком или на велике. Пробавляться, правда, всем этим в деревне, как вы поняли, под вполне ироническим взглядом нынешних аборигенов проблематично. Садоводство, да даже огородство, как это ни странно звучит, на моей памяти никогда не считались в наших краях чем-то серьёзным!.. В городе всё это то презирается, то вроде как превозносится, но кругом давно бетон, диван и супермаркет, в лучшем случае компромисс тренажёров и дачи, но, знамо дело, далеко не для всех.