Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.

Эпизод в Петропавловской крепости подтверждается сидевшим там в это время Адрианом Михайловым: [752] уже функционировала связь с заключенными, налаженная Н.Н. Богородским.

Что же касается Рейнштейна, то Александр Михайлов, по-видимому, повторял знаменитый маневр Нечаева, решившего повязать кровью своих сообщников. Лишившись на время или навсегда уже обкатанных убийц (в лице Кравчинского, Адриана Михайлова, Баранникова и прочих, включая и Фроленко, не рвавшегося в это время на первые роли), Александр Михайлов решил обзавестись другими, подсунув им для начала вполне доступную жертву.

752

Деятели СССР и революционного движения России, с. 153.

Попов и Шмеман, поддавшись на эту уловку и убив Рейнштейна, не обратились однако затем в профессиональных убийц. Зато Михайлов почти тут же обзавелся ничем не худшими кадрами.

Фроленко, оставаясь на задних ролях, играет теперь едва ли не самую существенную роль в деятельности «Земли и Воли».

Тактика, которую он принялся осуществлять уже с августа 1878 года, достаточно сложна: он самолично решал, кого выдавать, а кого — нет. Выдать же он мог всех и сразу, а после эпизодических приездов в Петербург располагал свежайшими и достовернейшими сведениями обо всех деятелях «Земли и Воли» (был, например, в курсе подготовки Попова к убийству Рейнштейна [753] — очень интересная подробность!). Именно Михаила Фроленко, а не Клеточникова нужно считать ангелом-хранителем заговорщиков: если Клеточников изредка выявлял предателей и провокаторов и спасал тем самым товарищей от арестов и провалов, то Фроленко делал это по существу постоянно, в любой и каждый момент спасая товарищей от собственного предательства и собственной провокации. Несомненно, по сути своих жизненных устремлений он оставался настоящим революционером — и это доказывается тем, что революционные заговоры продолжались, а не были пресечены, что вполне соответствовало его возможностям.

753

М.Фроленко. Биография М.Р. Попова. // М.Р. Попов. Указ. сочин., с. 8.

Приведем теперь характерные подробности покушения Мирского на Дрентельна: «Нападение Мирского кончилось неудачей вследствие неловкости стрелявшего. Н.А. Морозов /…/ и А.Д. [Михайлов] следили за Дрентельном, когда он выезжал из дома у Цепного моста». [754]

«13 марта 1879 года Леон Мирский стрелял — совершенно неудачно — в шефа жандармов ген[ерал]– ад[ъютанта] А.Р. Дрентельна. Обстановка покушения была необычайна. Генерал ехал в карете по Лебяжьему каналу. Карету нагнал скакавший во весь опор на прекрасной английской кобыле молодой человек в костюме спортсмена с изящными аристократическими манерами. Он выстрелил через стекло кареты; пуля разбила только стекло. Генерал остался цел и невредим и погнал своих лошадей в погоню за удалявшимся всадником. Всадник очень ловко и хладнокровно скрылся от погони и был арестован только через три месяца. Дело Мирского было продолжением дела Кравчинского, убившего предшественника Дрентельна — шефа жандармов Мезенцева, и произвело немалое впечатление, между прочим, и романтическими своими особенностями. /…/

754

А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер. Указ. сочин., с. 15.

Леону Филипповичу Мирскому, сыну польского шляхтича, было всего двадцать лет, когда он совершил покушение, и прошло только два месяца со дня его освобождения из Петропавловской крепости. Он был влюблен. Н.А. Морозов описал невесту Мирского — молоденькую и хорошенькую девятнадцатилетнюю девушку с тонкой талией, изнеженную, по имени Лилиан де-Шатобрен. Н.А. Морозов и А.Д. Михайлов навестили эту самую Лилиан де-Шатобрен и по обстановке комнат убедились в ее аристократических связях, а по разговору с нею — в ее аристократических изысках. На самом деле аристократическая квартира была всего-навсего квартирой секретаря поземельного банка Григория Левенсона, а барышня, лениво протянувшая ручку отважным и восторженным революционерам, — невеста Мирского, — Елена Андреевна Кестельман. Вот эта-то «Лилиан де-Шатобрен» была важным звеном в цепи мотивов, толкнувших Мирского на покушение. Он боготворил ее, а у нее был чисто романтический восторг перед Кравчинским. /…/ Мирский был хороший наездник и перед покушением он брал практические уроки езды в татерсале. Ему дали лучшую скаковую лошадь. Он совершал на ней прогулки по городу. «Один раз, — вспоминает Н.А. Морозов, — проходя по Морской улице в те часы, когда там толпилось фешенебельное общество, я видел его проезжающим под видом молодого денди, на стройной, нервной английской кобыле. Он был очень эффектен в таком виде, а все светские и полусветские дамы, медленно проезжавшие в эти часы в своих открытых колясках, заглядывались на него в свои лорнеты». /…/ когда после неудачного покушения Мирский скрылся в квартире А.Д. Михайлова, его первым желанием было повидаться с Лилиан, и это желание было священным для отважных и восторженных революционеров А.Д. Михайлова и Н.А. Морозова. Пренебрегая опасностью, рискуя целостью организации, благороднейший «дворник» побежал к Лилиан, но эффект получился неожиданный: Елена Андреевна Кестельман не вынесла эффекта романтического подвига и забилась в истерике, и о свидании нечего было и думать» [755] — восторженность и благородство Михайлова и Морозова оставляем на совести П.Е. Щеголева.

755

П. Щеголев. С.Г. Нечаев в Алексеевском равелине. // «Красный архив», т. 5, 1924, с. 176–178.

Мирский, присужденный в октябре 1879 года к смертной казни, замененной пожизненной каторгой, был водворен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Так у Нечаева, находившегося там с 1873 года, впервые оказался психически не поврежденный коллега-сосед.

Нечаев к этому времени полностью распропагандировал солдат охраны, затратив на это множество времени, настойчивости и психологической изобретательности.

Солдаты годами не сменялись на месте службы; разговаривать с секретным узником им было категорически запрещено — но все запретное и таинственное порождает соблазн. Нечаев втягивал их в совершенно невинный обмен репликами, естественный между незнакомыми, но часто встречающими людьми; вел при них монологи, способные вызвать их любопытство и внимание. Уже наладив диалог, беседовал со скучающими солдатами об их бытовых проблемах, причем старался что-нибудь выведать и об их коллегах, а затем поражал последних своей проницательностью и всезнанием. Притом обращал их внимание на необычность собственного положения, а также, находясь в привычной непрерывной борьбе с тюремным начальством, успешно осуществил некоторые ходатайства, облегчившие мелочные проблемы солдат. Те еще более убеждались и в его доброжелательности по отношению к ним, и в его таинственной влиятельности.

Нечаев не скрывал, что был противником царя, но всячески намекал о близости к наследнику престола — это могло быть ясным и понятным мотивом его необычного положения для всякой политически неразвитой публики — такой, как солдаты. Покушение Соловьева (о котором ниже) очень подняло реноме Нечаева в их глазах.

Соблазнив первого из них (не известно кто и когда таковым оказался), он затем использовал для завершающей вербовки такой прием: убеждал каждого обрабатываемого в том, что тот якобы чуть ни последний, еще не поддавшийся уговорам. От индивидуальных двусторонних контактов дело выросло до самого настоящего коллективного заговора. Постепенно охрана равелина превратилась в дружную команду, готовую сделать буквально все для своего таинственного лидера. В частности, запреты начальства на чтение и письмо обратились для Нечаева в полную фикцию. Из тайно приносимых газет он узнавал актуальнейшие новости; не хватало лишь прямого диалога с волей.

Нечаев мог бы постараться убедить охрану вывести его за ворота на улицу, но риск оказаться схваченным был чрезвычайно велик: сам он не располагал уже ни единым адресом в Петербурге, по которому можно было обратиться за помощью, и, как всякий долговременный узник, утратил обычные манеры поведения вольных людей, ввиду ограниченности движений находился в ужасной физической форме, и не мог бы не обратить на себя внимание каждого встречного. Солдаты того времени, «нижние чины», начисто лишенные в столице каких-либо культурных связей, ничем ему помочь не могли. Неудачная же попытка побега заведомо исключила бы возможное повторение в дальнейшем. Поэтому оставалось терпеливо ждать.

С новичком, водворенным в равелин, немедленно была установлена тесная связь. Но Мирский сам был совершенно чужд петербургской революционной среде и тоже не знал ни одного нужного адреса: Михайлов, как мы расскажем, уже сменил место своего пребывания. Оставались на месте выпускники Пиротехнической школы Богородский и Филиппов, у которых Мирского прятали несколько дней. [756] Но Мирский не помнил этих адресов; позже выяснилось, что солдаты охраны, посланные Нечаевым по сведениям Мирского, не смогли разыскать указанных им людей. Снова приходилось ждать и ждать.

756

Деятели СССР и революционного движения России, с. 257.

Покушение Мирского, произведя соответствующий фурор, принесло революционерам больше вреда, чем пользы. «В ночь с 13 на 14 марта брали, кого только могли. Были составлены проскрипции из сотен лиц, находящихся почему-либо на замечании у III Отделения, и, руководясь ими, ходили из квартиры в квартиру, искали шайки и Мирского, а по случаю прихватывали всех попадавшихся под руки. Тюрьмы быстро переполнялись. В Литовском замке, куда обыкновенно не садят политических, их помещали уже в общие камеры по пяти и десяти человек. В одну из знаменательных ночей туда привезли от 12 часов до 6 часов утра 76 человек и большую часть из них рабочих. Бывали курьезные случаи, — арестованных водили из участка в участок, заставляли просиживать долгие часы в кухне у градоначальника и не знали куда девать. Несмотря на эти усилия искомого не находили. Народническая организация, руководившая работой во всех направлениях, имела местожительство вне среды «вифлеемских младенцев»» [757] — показвывл позднее на следствии сам Александр Михайлов.

757

А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер. Указ. сочин., с. 126.

Эти аресты вроде почти ничем не угрожали непосредственным заговорщикам. Однако в числе рядовых пропагандистов был арестован и Шмеман; он не был разоблачен как убийца, но после ссылки, первой неудачной попытки бежать за границу и снова ссылки, он эмигрировал с концом и отошел от революционной борьбы, что было неудивительно в 1883 году. В целом же репрессии возбуждали обоснованное негодование общественного мнения (что было неплохо для революционеров), но начисто пресекли дальнейшую возможность ведения какой-либо пропаганды: об активизации социал-демократического движении можно было надолго забыть.

К следствию по этому делу был привлечен журналист Петр Иванович Рачковский, связанный с революционерами и издававший первую в России еврейскую газету на русском языке. На допросах Рачковского завербовали и вскоре выпустили. Его карьера секретного агента не сложилась — он вскоре был выдан Клеточниковым и бежал от мести революционеров в Галицию. Зато в 1883 году Рачковского официально приняли на службу, и началась его грандиозная полицейская карьера.

Параллельно и у большинства пропагандистов, действовавших в деревне, складывалось (в который уже раз!) столь же безнадежное отношение к собственной деятельности.