Тридцать ночей

— Я замечала, что большинство хороших людей думают о себе, как об эгоистах.

Я выдавил ещё одну улыбку, ломая себе голову в поисках способа исправить это. В поисках чего-то, что сможет улучшить её жизнь, даже, несмотря на то, что это никогда не восполнит пустоту. В поисках сил оставить её в покое. В поисках чего-нибудь...

— А что насчёт ваших родителей? — попыталась выяснить она.

— Они отправились в Тайланд на отдых и проведут там весь следующий месяц. Мой отец, Роберт, архитектор; моя мама, Стэлла, редактор, — в данный момент я не мог заигрывать с факторами, играющими роль спусковых механизмов. — Почему вы уехали из Англии?

Она пожала плечами.

— После гибели моих родителей в автокатастрофе, мне нужна была перезагрузка. Я всегда думала, что Штаты были дружелюбны к иммигрантам. Поэтому-то, я здесь.

Она отлично притворялась. Или, может быть, она действительно в это верила. Но, по крайней мере, она говорила. Возможно, это поможет?

— Должно быть, вам было очень трудно.

Кроткая улыбка коснулась её губ.

— У меня бывали такие времена. Хотя теперь гораздо лучше. Я скучаю по ним до сих пор, но сделала всё возможное, чтобы сохранить их дело живым. К примеру, пищевая добавка, которой мой папа был настолько увлечён. Большинство дней, я просто чувствую себя очень везучей в том, что была настолько безоговорочно любима, пусть даже и короткое время.

— Что же, учитывая то, что я видел, они бы действительно вами гордились.

Если и есть что-то, что она должна была бы знать, так это должно было быть этим.

— Спасибо. Мне бы хотелось в это верить, — прошептал она, опуская свои глаза и вновь сосредотачивая их на чашке. Я склонил голову, чтобы встретиться с ней взглядом, но она так и не подняла свой взор.

Она начала играть с браслетом часов — Сейко, 1970 года выпуска, с широким, круглым циферблатом и прочным, кожаным ремнём, несомненно, произведены для мужчины... Мужчины из 1970-х. Отец. От осознания этого, боль, сродни той, что вызывает нарушение пищеварения, опять начала назревать в моей груди.

— Да, они принадлежали моему папе, — добровольно пояснила она. Она, должно быть, заметила, что я их рассматривал: — Я знаю, что они мужские, но не могу представить на себе что-то иное, — её голос был тоскующим, а её глаза медленно переместились на мои собственные часы.

Гребанные "Одемар Пиге". И почему я должен их носить? Я как бы невзначай опустил руку на бедро.

— Нет необходимости прятать ваши часы Джеймса Бонда, мистер Хейл, — она улыбнулась — читая меня как открытую книгу. Конечно, я был не особо изощренным: — Поверьте мне, сироты не любят заставлять других чувствовать себя некомфортно. Совсем наоборот, я рада за вас, — её голос вновь стал пылким, неоспоримым.

В этом тоне я выявил ещё один уровень защиты Элизы Сноу. Она хорошая — доброжелательная. Самое недооцененное качество в людях, и оно в ней присутствовало. Другие люди могли чувствовать негодование от того, чем они не обладают, и становились неуступчивыми с другими. Она, казалось, извлекала подлинное счастье из того факта, что только ей приходится испытывать на себе уродливое бремя судьбы.

— Ваши родители тоже, должно быть, гордятся вами, — сказала она с ослепительной улыбкой на губах.

Безотлагательно. Образ изломанного, лежащего на полу, тела моей матери обрушился на моё видение. Её вывихнутые ноги, её правая рука выкручена из сустава, в то время как её другая рука слабо тянется к моему лицу. Мои руки — мои собственные, ожесточённые войной, полные ненависти руки — обхватывают её горло. И её шепот судорожно прорывается через артиллерийский огонь, ревущий в моих ушах: "Айден... это я... мама... я люблю тебя... твой папа любит... ты хороший... ты х-хо-хо-роший, с-с-сын... мы... л-л-любим тебя...".

Но затем мелодичный голос — гораздо громче, гораздо ближе — прорвался сквозь мольбы моей матери, едва ли не бессмысленно.

— Если я когда-нибудь продам свою добавку, я пошлю вам фотографию своих часов "Одемар".

Элиза говорила нерешительно, её слова были подобны мелодии, в честь которой должно быть её и назвали.

Так же мгновенно, как и началось, воспоминание быстро сбавило темп. Теперь оно было сродни фотоснимкам, а не перематываемому назад в ускоренном режиме фильму. Но я всё ещё слышал затрудненное дыхание и минометный огонь. Я до сих пор чувствовал запах моей мамы и дыма от взрыва самодельного взрывного устройства. Я принудил себя видеть исключительно лицо Элизы. Её радостная улыбка по-прежнему витала на её губах, но её красивые, цвета орхидеи, глаза потускнели, возможно, из-за беспокойства о том, какой ужас вырывался из моих собственных глаз. Артиллерийский огонь перестал реветь; мольбы мамы больше не было слышно. Мой взгляд зацепился за линию подбородка Элизы — одна из совершенных её черт, которую я первой увидел на картине. Уровень адреналина упал; мои мускулы начали освобождаться от оцепенения. Кровь остыла в моих венах. И наконец, воздух плавно наполнил мои лёгкие. Чистый влажный с едва уловимым запахом мыла и роз.

Элиза в очередной раз улыбнулась; её глаза неотрывно смотрели в мои глаза — не подозревая о шторме, который она только что заглушила, об утешении, которым она окутала меня, о мире, который она соткала.

Я выдавил улыбку и вновь застопорил свои мускулы. Но на этот раз не от воспоминаний, а потому что моё тело жаждало переместиться вперёд до тех пор, пока не смогу зарыться лицом в её волосах. Возможно, если я буду дышать только ею, я излечусь и ретроспективы, подобные этой, покинут меня навсегда. Может быть, если я положу к её ногам мир — мир позволит мне в нём существовать.

Она ждала пока я что-нибудь скажу — всего лишь несколько секунд прошло в её нормальном рассудке, в то время как мой пережил три временных периода и побывал в трех местах одновременно.

— Или, может быть, вы узнаете, что выиграли в лотерею, мисс Сноу.

Какими же пустыми прозвучали мои слова в ответ на то, что она действительно заслуживала. За что я на самом деле заплачу. Но как я могу сказать ей, что с радостью отдам ей всё — каждый заработанный мной пенни, каждый отведённый мне судьбой день в этой неживой моей жизни, в обмен на один день — нет, на один час — абсолютно свободный от разрушительного опустошения в моей голове?

Некоторое время она удерживала мой взгляд — не могло быть и речи, чтобы я отвёл взгляд в сторону от её глаз. Ни сейчас, ни когда-либо потом. Пока я пристально смотрел на неё, я понял, что буду смотреть на эту девушку — единственную девушку во всём мире, которая умиротворяет меня — всю свою оставшуюся жизнь. Она продолжит свою жизнь после написания моих картин. Она отправиться в Гарвард, будет бороться с раком, спасать других людей. Она влюбится, выйдет замуж, родит детей. Она состарится, её разум замедлит свой ход, а её воспоминания поблекнут. Возможно, она вернется в Англию, чтобы провести там свои последние дни. И когда с её губ сорвётся последний вздох, это будет прекрасно. Именно так, как и должно быть, Элиза. Именно так, как и должно быть.

Возможно, пару раз она вспомнит, как позировала для написания картин по прихоти странного мужчины. Она, может даже, будет гадать, что он сделал с её картинами. Она никогда не расскажет об этом своему мужу, но поделиться этим со своей дочерью или подругой. Но с течением времени она забудет его имя, или, то как его взгляд цеплялся за неё, как будто она была единственным зрительным образом, представшим перед ним. В конце концов, она забудет его, так и не узнав, что её картины всегда будут висеть в его спальне. Что её образ будет первым и последним, что он будет видеть каждый прожитый им день. Что её лицо будет служить олицетворением, к которому он будет обращаться за помощью в борьбе с каждой ретроспективой, с каждой бездной. Что она будет его лекарством вплоть до самого его конца. Именно так, Элиза. Именно так.