Трое шведских горных мужчин

— Срань господня. — Он дергает за веревку. — Это действительно умно.

— Да? — Я отряхиваю снег с перчаток. — Думаешь, это поможет?

— Я не понимаю, как это может не помочь. — Он целует меня в макушку. — Спасибо, детка.

— Всегда пожалуйста. — Я расправляю плечи. — Я плохо спала. Пойду, пожалуй, вздремну.

Он игриво шлепает меня по заднице, когда я прохожу мимо него в коридор, стряхивая снег со своего тела. После всей этой работы я едва держусь на ногах. Я иду по коридору в свою комнату для гостей, готовая рухнуть на переносную раскладушку.

Но когда я открываю дверь, кровати уже нет. Вместо этого комната обставлена как маленькая студия.

Я смотрю вокруг широко раскрытыми глазами. Пока я была во дворе, Коул, должно быть, принес сюда все мои краски. Он поставил горшки у стены, рядом со стопкой холстов и моими сложенными тряпками. Мой мольберт гордо стоит посреди комнаты, а рядом с ним стоит маленький табурет. Там есть потрепанный стол и стул, отодвинутые в угол, и он добавил еще пару ламп, чтобы я могла регулировать освещение.

Внезапно я совсем не чувствую усталости. Возбуждение разгорается у меня в животе. Я наклоняюсь, чтобы поднять холст и поставить его на мольберт, а затем начинаю копаться в своих красках.

ГЛАВА 18

ИЛАЙ

Мне чертовски скучно.

Я беспокойно брожу по хижине, поднимая вещи и кладя их обратно. Мне нечего делать. С момента последнего шторма прошло больше недели, так что последние восемь дней я провел на работе, давая частные уроки катания на лыжах. Однако сегодня у меня выходной, а все остальные слишком заняты, чтобы тусоваться. Ривен работает. Коул стоит возле сарая, разделывая какую-то дичь, которую ему принес охотник. Дэйзи рисует.

Ноги сами несут меня по коридору к ее двери. Дэйзи оставила ее открытой, поэтому я прислоняюсь к дверному косяку и наблюдаю за ней. Она рисует женщину, сидящую за туалетным столиком и закалывающую волосы. Фотография, присланная ее клиентом, прикреплена к верхней части холста, и она смотрит на нее снова и снова во время работы. Картина, очевидно, еще не закончена, но даже сделанная лишь наполовину, она восхищает меня своей реалистичностью. Можно практически почувствовать мягкую кожи женщины.

Дэйзи тянется за чистой кисточкой, слегка покручивая ее. Она танцует во время работы, покачивая бедрами под какую-то дерьмовую попсовую песню, играющую по радио. Ее волосы собраны сзади в бандану, а на щеке размазана розовая краска.

Она выглядит чертовски мило.

Дэйзи пробыла с нами уже почти две недели, и это время похоже на рай. Было много секса. Очень много. Утренний секс, полуночный секс, послеобеденный секс, быстрый секс перед работой. Но это больше, чем просто трах, мне просто нравится быть рядом с ней. Мне нравится, когда есть к кому прийти домой. Мы все время тусуемся, готовим, играем в игры, смотрим фильмы. Большую часть ночей мы часами разговариваем, позволяя времени незаметно ускользать. Я могу точно сказать, что я по уши влюблен в эту девушку. Я не знаю что я буду делать без нее. Я всерьез подумываю о том, чтобы подкупить механика, чтобы он снова сломал ее машину.

Пока я наблюдаю, ее телефон пищит. Она кладет кисточку и берет его, проверяя уведомление. Ее плечи опускаются, когда она читает полученное сообщение.

Что ж, мы не можем этого допустить.

— Все в порядке? — спрашиваю я.

Она подпрыгивает от испуга.

— Господи, Илай! Ты напугал меня до чертиков!

— Прости, Динь. Что случилось?

— Ничего. Просто сообщение. — Она кладет телефон в карман и улыбается мне. Мое сердце колотится в груди. Я не могу вынести то, как она на меня смотрит. В ее глазах столько нежности. — Тебе что-то было нужно?

— Только твое внимание.

Она смеется, пересекая комнату и попадая в мои распростертые объятия. Я целую ее, долго и глубоко. Она издает тихий звук, опуская руки с моих плеч к бицепсам. Я конечно же напрягаюсь, чтобы Дэйзи смогла полностью ощупать меня, и она одобрительно мычит. Ее пальцы пробегают по моей татуировке.

— На что была похожа тюрьма?

Я чувствую как отключаюсь. Внезапно я больше не могу улыбаться. Я едва могу дышать.

Наверное, это отражается на моем лице, потому что она выглядит потрясенной.

— Извини. Извини, я была слишком назойлива. Если для тебя это тяжелая тема, ты не должен говорить со мной об этом.

— Нет. — Я хмурюсь. — Нет, все в порядке. Я могу. — Я ненавижу, что звучу так, будто пытаюсь убедить в первую очередь себя.

Она кладет руку мне на затылок.

— Я не хочу, чтобы ты делал это, если тебе будет больно, — тихо говорит она. Мой желудок опускается, когда я смотрю в тающие карие глаза.

Я помню что она сказала, когда я впервые рассказал ей о своем тюремном заключении. Что бы ты ни сделал, это не могло быть так уж плохо, потому что ты неплохой человек. Эта девушка, которая знала меня на тот момент буквально три дня, поверила мне. Я знаю Ривена и Коула почти два десятилетия, и они мне не поверили. Мои родители мне не поверили. Гребаные присяжные, тюремный персонал, и каждый человек, которого я встречал, мне не верил.

Но она это сделала. Она видела меня насквозь. Если есть кто-то, с кем я могу поговорить об этом, так это она.

Я прочищаю горло.

— Все в порядке. Думаю, лучше, чем в большинстве других стран. Скандинавия известна своими гуманными тюрьмами.

— Гуманность — довольно низкая планка, — сухо замечает она.

— Там было немного насилия, немного наркотиков, но в целом, я думаю, это была хорошая тюрьма. Но я все еще был… ты знаешь, заключен в тюрьму. — Я потираю свою напряженную грудь. — Я проводил много времени в одиночестве. У меня не было никого, кто мог бы прийти и повидаться со мной. Мои родители перестали разговаривать со мной. Ривен и Коул были злы на меня. Так что я просто… был один. — Блять. Блять. Мне неприятно думать об этом. Мое сердце выскакивает из груди. — Тяжелее всего было, например, на мой День Рождения, Рождество и прочее дерьмо. К другим парням приходили посетители. Это были парни, у которых были гребаные империи наркотрафика и сорокалетние сроки заключения. Они шантажировали и продавали наркотики несовершеннолетним. Их родители все равно приходили. У них были подруги, друзья, братья и сестры. Никто никогда не приходил ко мне. Это… — Мне нужно прекратить разговаривать, чтобы сделать вход. У меня пересохло во рту. — Я не знаю. Быть запертым в камере, а затем покинутым всеми, кто любил меня, когда я не сделал ничего плохого — было очень больно. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя.

Я не уверен, что полностью вернулся в первоначальное состояние. Как ты можешь доверять кому-то, кто действительно тебя любит, после этого?

Дэйзи ничего не говорит. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее. Ее большие карие глаза сияют.

— О, детка. Не плачь…

— Черт возьми, это, должно быть, убило тебя, — шепчет она. — Это худшее, что кто-то может с тобой сделать.

Я этого и не отрицаю.

— Это уже произошло. Я не могу вернуть то время назад. Все, что я могу сделать, это преодолеть это и двигаться вперед.

Она обнимает меня за шею и наклоняет лицо, чтобы поцеловать меня. Она такая маленькая, даже на цыпочках, что практически душит меня. Я обвиваю ее талию и притягиваю к себе. Когда наши груди соприкасаются, мои глаза расширяются. Я отстраняюсь, внезапно чувствуя себя намного лучше.

— Ты не носишь лифчик.

Ее глаза мерцают.

— Рисковать испачкать его краской? Ты же знаешь какие они дорогие.

Я рычу и кружу ее в своих объятиях так, что ее задница прижимается к моему твердеющему члену. Она радостно прижимается ко мне, когда я оттягиваю ворот ее рубашки вниз, позволяя ее полным, тяжелым сиськам свободно упасть. Я беру их в каждую руку, мягко сжимая. Боже, она такая, такая мягкая. Я слегка провожу большими пальцами по ее соскам, сохраняя свои прикосновения легкими и дразнящими. Она стонет, выгибаясь навстречу мне, пытаясь усилить давление. Наклоняясь, чтобы поцеловать ее в плечо, я начинаю перекатывать ее соски между пальцами. Она задыхается.