Трюфельный пес королевы Джованны

На берег выбросился огромный кит, распространивший вокруг себя нестерпимое зловоние… Мои коллеги в один голос твердят, что от него-то и началась чума! Кто-то уверяет, что в начале января ветер неожиданно принес аромат цветущего розового сада, он-то и предвещал чуму… Хотя все знают, что прошлой осенью двадцать генуэзских кораблей, пришедших из зачумленной Каффы, плавали по Адриатике, распространяя болезнь во всех портах, где их соглашались принять. Генуя, не принявшая своих сыновей, отсрочила эпидемию лишь на два месяца. Марсель, открывший генуэзцам порт, пал немедленно. Зачумленные корабли с мертвыми экипажами были изгнаны и навсегда исчезли в море, где продолжают и по сей день носиться по воле волн, с разодранными парусами, как адские колыбели, баюкающие чуму… Пала Венеция… Заражен Авиньон, папская резиденция… Мальорка… Тоскана… Пиза… Отовсюду одни и те же вести!

Мужчина устремил непроницаемый взгляд черных глаз на окно, затянутое вощеной бумагой, и с невыразимой горечью тяжело обронил:

– Неаполь!..

Подойдя к окну, он с неожиданной порывистостью ударом кулака прорвал затягивавшую проем бумагу и воскликнул:

– Абу Бекр Ар-Рази, светоч врачей и философов, завещал нам на случай мора правило «дальше, дольше, быстрее»! Что я могу добавить к этому? Так я и говорю: «Бегите от эпидемии как можно дальше и быстрее. Оставайтесь вдали от города дольше. Не употребляйте в пищу лук-порей, капусту, воду, набранную из колодца вблизи кладбища. Запритесь в своем поместье, питайтесь бульоном и прикажите травить нищих свирепыми псами, чтобы чума не посмела и глаз поднять на ваши окна!» – Он горько расхохотался: – Совет отличный, но для богачей! А что я могу сказать иным, тем, кто не может покинуть город? Что посоветовать тем, кто привязан к нему бедностью, или торговлей, или иным ремеслом? Поставить блюдечко с молоком в комнату больного, чтобы молоко поглотило заразу? Расплодить пауков, чтобы они сушили яд, разлитый в воздухе? Жечь костры и окуривать дома дымом? Звонить в колокола и палить из пушек, чтобы разогнать зараженный воздух? Выпустить в комнате птичку, чтобы она взмахами крылышек отогнала чуму?!

Внезапно щеки Александры коснулось что-то легкое и теплое, как ей показалось – первое теплое прикосновение в этой ледяной комнате. В тот же миг крошечная желтоватая птичка, спорхнувшая с потолочной балки, опустилась на черный рукав мужчины и нежно чирикнула, будто спрашивая о чем-то. Суровое лицо врача немедленно смягчилось.

– Вот и я пал жертвой этого слабоумного поветрия, – сказал он, обращаясь к птице. – Но ты, бедняжка, не разгонишь своими слабыми крылышками чуму, нет! Ты сделаешь лучше: убережешь меня от страшного одиночества, от участи изгнанника, худшей, чем у монаха, отрекшегося от радостей мира!

В этот миг дом до самого основания потряс густой, глубокий удар колокола, раздавшийся, как показалось художнице, над ее головой. Птичка испуганно вспорхнула и, перелетев через всю комнату, уселась на краю очага, на закопченном каменном выступе, усыпанном пеплом. Гримаса исказила лицо врача.

– Laudo Deum, populum voco, congrego clerum,Defunctum ploro, pestem fugo, festa decoro! [6]

Его резкий голос отозвался под деревянным потолком, пересеченным массивными балками, и внезапно сник. Врач ссутулился и подался вперед, положив руку себе на горло. Он с тоской глядел в окно, в проем, заклеенный прорванной посередине вощеной бумагой.

6

Я хвалю Бога, созываю народ, собираю клир,

Оплакиваю мертвых, прогоняю чуму, украшаю праздники! (лат.)

– Нет, я ничего не могу! Ничего! Пусть молятся об исцелении святому Себастьяну, Роху из Монпелье, Пресвятой Деве… Мне подавайте мои двести флоринов, иначе я и концом трости до больных не дотронусь!

Каркающий сухой смех, вырвавшийся из горла врача, был перекрыт очередным ударом колокола. Когда гул, отразившийся от стен, умолк, мужчина с плохо сдерживаемой яростью воскликнул:

– Роху из Монпелье, да, пусть молятся этому новоявленному чудотворцу! Я не могу, подобно ему, исцелять чумных больных молитвой и крестным знамением! Я всего лишь лекарь, протиравший штаны в Париже, в университете, и в моем распоряжении против чумы имеются лишь скальпель, чтобы вскрывать бубоны, раскаленная кочерга, чтобы их прижигать, и териак, чтобы очищать отравленную кровь… Териак…

Он покачал головой, словно возражая невидимому собеседнику, и, приблизившись к столу, стоявшему по левую руку от замершей Александры, взял толстую книгу в черном переплете.

– Териак – лекарство не для всех, для самых богатых, – пробормотал мужчина, переворачивая пергаментные страницы узловатыми длинными пальцами. – Исконный препарат, изобретенный царем Митридатом Евпатором, включает в себя пятьдесят четыре компонента. Андромах, врач императора Нерона, включил в него мясо гадюки, опиум, гиацинт и бобровую струю. В его составе уже семьдесят четыре части. Великий Гален, отец всех врачей, добавил в состав настойку мака.

Черные блестящие глаза врача не отрывались от страниц рукописной книги, которую он продолжал перелистывать, рассеянно, словно бессознательно.

– А вот последняя книга, которую мне прислали из Кордовы, «Лечение отравлений» Рамбама. Мудрец Рамбам! Знали бы мои сограждане, что я держу у себя книги этого еврея, да не только лечебники, а и «Путеводитель растерянных»! Ведь спроси последнего голопузого мальчишку на улице, кто наслал чуму на христиан, и он ответит: «Евреи!» На меня и так косятся с тех пор, как я испросил для себя позволения вскрывать трупы… У Рамбама описано множество «больших» и «малых» териаков. Но даже самый меньший и доступный из них, всего лишь из двенадцати веществ, сейчас стоит на вес золота! Ангеликовый корень, валериана, кардамон, опий, мирра, мед… Все это добывается ценой лишений, изводится без меры, а число жертв между тем не убывает…

Прикрыв рукописную страницу ладонью, врач покачал головой:

– Беднякам я говорю: «Жуйте чеснок!» По моему мнению, пользы от этого грошового средства не меньше, чем от «большого» териака, куда не добавляют разве что кал африканского слона и мочу индийской обезьяны! Вонь чеснока отгоняет чумные миазмы, препятствуя заражению. Великий Гален держался того же мнения…

Третий удар колокола вновь сотряс здание до основания. Тяжелый густой звук отдался в костях у Александры. Врач вздрогнул всем телом и, словно очнувшись, торопливо закрыл книгу и положил ее на стол, заваленный другими фолиантами, заставленный склянками и колбами, пустыми и наполненными.

– Пора в обход, – пробормотал он, наклоняясь и вынимая из-под стола кожаный мешок.

Развязав его, мужчина извлек устрашающего вида маску из выдубленной кожи, сшитую наподобие птичьей морды, с длинным загнутым книзу клювом. На месте глаз красовались круглые стеклянные окуляры. Когда он надел маску, закрепив ее на затылке и вокруг шеи ремнями, и поднял капюшон черного плаща, весь его облик принял такой адский колорит, что Александре и вчуже сделалось жутко. Доктор завершил свой туалет, натянув перчатки из грубой кожи с раструбами, доходящие до локтя. Он взял мешок, вооружился длинной тростью с обитым железом наконечником, и направился к двери, ступая широко и решительно. Ничто в его походке не выдавало подавленности, только что владевшей им.

Когда за врачом закрылась дверь, Александра, ошеломленная всем увиденным и услышанным, предприняла попытку встать. Ей казалось, что тело навсегда слилось с креслом и сделалось неподвижным, до того она окоченела. Холод проник до самого сердца, она чувствовала страшную, тягостную тоску, словно мужчина в черном плаще сумел заразить ее горечью бессилия, так ясно осознаваемого им.

Однако ей удалось согнуть ноги, опереться на резные деревянные поручни кресла и, встав, выпрямиться. Тела своего она почти не чувствовала и двинулась к окну неровной походкой сомнамбулы. Ее неодолимо влекло желание выглянуть из этого окна, увидеть мир, где она оказалась волею сна и который был так реален.

Достигнув оконного проема, женщина приникла к отверстию в бумаге и замерла.

С самого первого мгновения, когда она только оказалась в этой комнате, увидела ее хозяина и оценила обстановку, Александра поняла, что сон унес ее очень глубоко в прошлое – очевидно, во времена «черной смерти», наполовину опустошившей в середине четырнадцатого века европейский континент. Некоторые высказывания, вырвавшиеся из уст мужчины, позволили ей сделать это предположение. Сам его костюм, облик, который он принял напоследок, подтверждал ее догадку. Как-то в одной из небольших кунсткамер Германии, которую ей довелось посетить, Александра видела облачение чумного доктора, остававшееся неизменным вплоть до новых времен. В клюв устрашающей маски закладывались ароматные травы и специи с целью предотвратить заражение через вдыхание чумных миазмов. Длинная трость служила для того, чтобы касаться больных. Перчатки, высокие сапоги, кожаный или провощенный плащ – все было предназначено для защиты от заразы, и все это было совершенно бесполезно. Чумные доктора, вербовавшиеся по приказу папы («Какого?» – судорожно вопрошала она свою память), чтобы оставить в пораженных заразой городах хоть какое-то подобие помощи, были смертниками. Они не могли помочь больным, не могли спастись сами. Их подвиг, далеко не бескорыстный, впрочем, был бессмысленным. Церковь держала за руки медицину, не позволяя проводить даже самые безобидные исследования. Особенной милостью для доктора считалось разрешение на вскрытие трупов – занятие, противоречившее христианской этике. Такое послабление объяснялось лишь всеобщей обреченностью.