Тучи на рассвете (роман, повести)
Шрифт:
Люди проходили мимо, не обращая внимания на старика, и сам он не зазывал покупателей. Время от времени возле него задерживался лишь зевака или любопытный мальчуган, но старик не поднимал на них глаз.
Вот остановился прохожий, безразлично осмотрел товар, уже отошел было, но возвратился и спросил:
— А сколько стоит вот эта железка?
Старик поднял голову и задумался. Причмокивая губами, он соображал, какую бы назначить цену, чтобы не отпугнуть покупателя, но и не продешевить.
— Железка? — наконец переспросит он. — О-о-о, это хорошая железка! Двадцать чжен [7] , —
— Дорого, — протянул покупатель.
— Ну, бери за три чжены…
— А вот этот деревянный обруч от бочки? — снова спросил покупатель и, не дожидаясь ответа, пошел дальше, повторяя: — Дорого, дорого…
— Эй, бери эту железку даром, раз она тебе так нужна! — крикнул старик.
7
Чжена — одна копейка.
Но прохожий только махнул рукой и зашагал быстрее.
Сен Дину стало жаль старика. В самом деле, кто же захочет покупать эту ржавую железку или вытертый клочок меха!
Старик снова опустил голову.
Он сидит в центре города Хейдзио, между трехэтажными зданиями токийского отделения универмага господина Суга Эйсабуро и оптовой базой текстильного короля Катакура Кинта, и дремлет, покачивая седой головой. Он сидит на солнцепеке целый день, и его сетчатая шапочка из конского волоса не защищает голову от палящих лучей.
Автомобильные сирены, стук подков самурайской кавалерии — весь шум центра города не задевает его слуха, не тревожит, не возбуждает мыслей. Он думает о чем-то своем, далеком, и, может быть, кажется старцу, будто он высоко в горах, где легко, свободно дышится и человека не сжимают со всех сторон каменные глыбы зданий господина Суга Эйсабуро и господина Катакура Кинта. Или видится ему зеркальная гладь рисовых полей, залитых голубой водой, но не на земле, а на небе, на корейской части неба, куда небесный Окхвансанде не допустит ни одного японца. А может быть, чудится ему древний-древний Пхеньян, у стен которого корейцы разбили армию Хидэёси, разгромили маньчжур, не допустили заокеанских пиратов к сокровищам королевских гробниц, и слышится мирный звон колокола, возвещающий вечер, и сигнал страже, чтобы запирала на ночь городские ворота, и сигнал мужчинам, чтобы уходили в свои дома, и сигнал женщинам, что они спокойно могут выходить на прогулку.
Лицо у старика ясное и спокойное, будто исходит от него тихая грусть об утраченном счастье, о закованной в кандалы родине, о чем-то далеком и безвозвратном, о жизни, что проносится мимо.
Но вот это лицо вдруг стало суровым, и уже не шепот, а слова, дерзкие, злые, слетели с его губ. Он сжал сухие ладони в кулаки, поднялся с земли, вышел на тротуар и вызывающе посмотрел по сторонам из-под густых, нависших на глаза бровей.
Торопясь прошел мимо японец, но старик не уступил дороги, не посторонился, не отдал земного поклона. «Пусть стреляют!» — говорили его глаза.
Спустя немного времени он успокоился, сел на старое место и снова погрузился в свои думы.
Сен Дин пошел
дальше.Он никак не мог понять, почему на этой большой и красивой улице собралось так много нищих. На всем пути от вокзала навстречу ему попадались нищие.
Особое внимание Сен Дина привлек человек, уткнувшийся лицом в асфальт. Обеими руками он держался за голову и кричал. Тело едва прикрывали лохмотья, а черные, будто поросшие корой руки были совсем голыми.
Какой-то юноша бросил ему чжену.
Человек на асфальте протянул черную руку, подгреб под себя монету и, не взглянув на того, кто ее бросил, продолжал кричать.
Сен Дин двинулся было дальше, но тут его внимание привлекли беспрерывные гудки, раздававшиеся словно с неба.
— Эй ты, деревня! — услышал он окрик. — Остановись! В полицию захотел?
Сен Дин обернулся. Только сейчас он заметил, что все замерло: остановились трамваи, автомашины, рикши. Остановились пешеходы. Прекратили торговлю лоточники.
— А почему надо остановиться? — робко спросил Сен Дин человека, который только что кричал на него.
— Разве ты не знаешь, что каждый день ровно в двенадцать часов весь народ одну минуту молится о победе над Китаем и чтит память о погибших?
— Ах вон что! — удивленно протянул Сен Дин. Он помолчал, оглядывая замершую улицу. — А почему же никто не молится? — снова обратился он к соседу.
— Видно, ты и впрямь захотел в полицию! — зло сказал тот. — Держи лучше язык за зубами.
Но тут минута молитвы кончилась, и улица оживилась.
На перекрестке, у входа на рынок, не то фокусник, не то сказочник возбужденно говорил, вертя в руках замученную змею, а окружавшая его толпа громко выражала свои восторги.
Сен Дину тоже хотелось посмотреть на это зрелище, но он не остановился. У него не было даже мелкой монеты, чтобы положить в шляпу фокусника, когда тот начнет обходить толпу. А смотреть бесплатно он не решился.
Сен Дин прошел всю центральную улицу. Справа — гора Морэнбон с пагодами, гротами, храмами и вьющейся по склону узкой асфальтированной дорогой. Слева на сопке — черное мрачное здание японской жандармерии.
Впереди шоссе круто падает вниз, и не понять, как удерживаются на рельсах трамваи и спускаются медленно, а не летят, кувыркаясь, точно в пропасть.
Между шоссе и черным зданием, далеко-далеко внизу, огромное скопление жилищ. Сен Дину видны только бесчисленные черепичные крыши, сросшиеся в одну, будто лежит там бездыханное исполинское тело чешуйчатого животного.
Пхеньян — значит ровная почва. Кто выдумал такое название? Нет, Пхеньян — многоярусный, ступенчатый город. И каждая ступень имеет свою историю, свое назначение.
Красивые одноэтажные домики, утопающие в декоративных растениях карликовых садиков и увитые виноградом, с бумажными фонариками у ворот — это для самураев.
Центральные торговые улицы с многоэтажными европейскими зданиями — тоже для самураев.
Промышленная часть города по левую сторону реки — и корейцам и японцам: японцы владеют там заводами, корейцы работают.
Старый город под черепичными крышами, в самом низу, оторванный от воды, от рынка, от вокзала, — это только корейцам.