Тургенев

Многое должно было остаться недосказанным или завуалированным до неузнаваемости.

Путь биографического повествования неизбежно привел бы писателя к неразрешимым трудностям.

И он сознательно оставляет в стороне политическую деятельность Бакунина, рисуя Рудина идеалистом-просветителем, обреченным на мучительное бездействие в николаевской России.

Теряя биографическое сходство с Бакуниным, образ Рудина, в который автор привнес черты и некоторых других деятелей той эпохи, приобретал благодаря этому типический характер. («Ведь… Рудин — это и Бакунин, и Герцен, и отчасти сам Тургенев, а эти люди недаром прожили свою жизнь и оставили для нас превосходное наследство», — замечает Максим Горький.)

Рассматривая роман как искусство жизни, которое должно быть ее историей, Тургенев в своей творческой работе мог отталкиваться только от жизни. «Я никогда не мог творить из головы. Мне для того, чтобы вывести какое-нибудь вымышленное лицо, необходимо избрать себе живого человека, который служил бы мне как бы руководящей нитью».

Это признание Тургенева поразительно совпадает с тем, что писал Гоголь в «Авторской исповеди»: «Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мною из действительности».

Но сырой материал живых наблюдений художник подвергал творческому фильтрованию, отбрасывая лишнее и добавляя необходимое для создания цельного образа. В этой искусной переработке жизненного материала с исключительной силой проявлялось мастерство Тургенева. Он не рабски следовал по пятам прототипов, но свободно и смело создавал из отдельных элементов новый образ.

Не просто «правда», а художественная правда, смысл которой в том, что «образ, взятый из недр действительности, выходит из рук писателя типом».

— Торжество поэтической правды в типизации, — часто говорил Тургенев.

Вот почему имя его героя стало нарицательным, и Рудин, подобно Онегину и Печорину, вошел в галерею образов, созданных русской классической литературой.

Он знаменовал собой следующий этап в развитии общества. «В нем все ново, от его идей до его поступков, от его характера до его привычек», — писал Чернышевский.

Духовная жизнь Рудина гораздо разностороннее и богаче по сравнению с внутренним миром его предшественников. Он широко образован, эстетически развит, он впитал в себя главнейшие веяния философской мысли того времени и проникнут важными интересами современного общества. Вера в науку, в необходимость широких знаний, стремление к истине и свободе возвышают Рудина над окружающей его средой.

Он обладает замечательным даром красноречия, способностью заражать окружающих своим энтузиазмом и увлекать возвышенными идеями. «Этот человек умел не только потрясти тебя, он с места тебя сдвигал, он не давал тебе останавливаться, он до основания переворачивал, зажигал тебя», — так отзывался о Рудине его страстный поклонник, студент- разночинец Басистов.

Общение с Рудиным раскрыло и Наталье Ласунской глаза на пустоту окружающего ее общества, на косность и рутину, в которые погружен был круг провинциального дворянства.

Ее стала тяготить власть предрассудков и предубеждений. Полюбив Рудина и поверив в него, она ждала только призыва, чтобы вступить рука об руку с ним на новый путь. Но тут ее герой оказался малодушным фразером.

Коренные стремления Рудина были враждебны царству крепостничества. Но он не знал, как претворить в жизнь свои идеи, да и в самих идеях его не было полной ясности.

Богатые задатки его натуры, его ум, способности, знания пропадали впустую. Он не умел найти им правильного применения, не умел бороться.

Это была не его вина; а его беда.

«Нас бы очень далеко повело, — говорится в романе, — если бы мы хотели разобраться, отчего у нас являются Рудины».

Их создавала эпоха, среда, исторические условия. Несчастье людей типа Рудиных заключалось в том, что они были оторваны от народа, задавленного рабством и нищетой.

И все же они сыграли свою положительную роль. Разбирая этот роман, Максим Горький говорит: «Приняв во внимание все условия времени — и гнет правительства, и умственное бессилие общества, и отсутствие в массах крестьян сознания своих задач, — мы должны будем признать, что мечтатель Рудин, по тем временам, был человеком более полезным, чем практик, деятель. Мечтатель — он является пропагандистом идей революционных, он был критиком действительности, он, так сказать, пахал целину, — а что, по тому времени, мог сделать практик?»

В письмах к друзьям Тургенев не раз подчеркивал, что ни над одним из прежних своих произведений он не хлопотал и не трудился с таким усердием, с такой «любовью и обдуманностью», как над «Рудиным».

Роман, явившийся плодом долгих раздумий, был написан в необычайно короткий срок — в семь недель.

Когда однажды уже в семидесятых годах Тургенева спросили, правда ли, что Жорж Саид писала необыкновенно легко, излагая свои идеи прямо набело, он ответил:

— Да, но она долго вынашивала их в себе…

И характерно, что он тут же вспомнил о своей работе над «Рудиным»:

— У каждого писателя своя манера работать. Со мной бывает разно. Чаще всего меня преследует образ, а схватить его я долго не могу. И странно: часто выясняется мне прежде какое-нибудь второстепенное лицо, а затем уже главное. Так, например, в «Рудине» мне прежде всего представился Пигасов, представилось, как он заспорил с Рудиным, как Рудин отделал его — и после того и Рудин передо мной обрисовался…

Первыми слушателями только что написанного романа были Марья Николаевна Толстая и ее муж. Тургенев приехал к ним в Покровское с рукописью спустя несколько дней после того, как «Рудин» был закончен.

Роман произвел на них сильное впечатление. Понравилась им и самая манера Тургенева читать — просто, вдумчиво, как бы беседуя со слушателями.

По совету Марьи Николаевны Тургенев внес некоторые изменения в одиннадцатую главу романа. Последний разговор Дарьи Михайловны Ласунской с Рудиным и сцена, где она читает наставление дочери, подверглись переработке.

«В делах сердца женщины — непогрешительные судьи — и нашему брату следует их слушаться…» — заметил ей тогда Тургенев.

Направляясь осенью из Спасского в столицу, он снова завернул по дороге в Покровское. В тот день там получили из Крыма письмо от Льва Николаевича, сообщавшего, что он, может быть, приедет в отпуск из армии. Обрадованный этим известием, Тургенев тотчас же решил написать Толстому:

«Я давно собирался затеять с Вами хотя письменное знакомство… за невозможностью — пока — другого; теперь, уезжая из дома Вашей сестры в Петербург, — хочу привести в исполнение это давнишнее намерение… Ваша сестра, вероятно, писала Вам, какого я высокого мнения о Вашем таланте и как много от Вас ожидаю — в последнее время я особенно часто думал о Вас. Жутко мне думать о том, где Вы находитесь. Хотя, с другой стороны, я и рад для Вас всем этим новым ощущениям и испытаниям, но всему есть мера — и не нужно вводить судьбу в соблазн… Очень было бы хорошо, если б Вам удалось выбраться из Крыма — Вы достаточно доказали, что Вы не трус, а военная карьера все-таки не Ваша, Ваше назначение — быть литератором, художником мысли и слова… Ваше орудие — перо, а не сабля… Я бы много хотел вам сказать о Вас самих — о Ваших произведениях… Отлагаю все это до свидания личного…»