Тургенев

Как все это похоже на развитие событий в романе, когда Варвара Павловна увезла Лаврецкого в Петербург, где они провели две зимы «в прекрасной, светлой, изящно меблированной квартире, много завели знакомств в средних и даже высших кругах общества, много выезжали и принимали, давали прелестнейшие музыкальные и танцевальные вечеринки.

Варвара Павловна привлекала гостей, как огонь бабочек. Федору Ивановичу не совсем-то нравилась такая рассеянная жизнь…»

Он уединялся, ища спасения от салонной скуки в своем кабинете за книгами.

Затем Варвара Павловна порадовала Лаврецкого рождением сына, «но бедный мальчик жил недолго; он умер весной, а летом, по совету врачей, Лаврецкий повез жену за границу, на воды. Рассеяние было ей необходимо после такого несчастья… Лето и осень они провели в Германии и Швейцарии, а на зиму, как и следовало ожидать, поехали в Париж. В Париже Варвара Павловна расцвела, как роза, и так же скоро и ловко, как в Петербурге, сумела свить себе гнездышко…».

С некоторыми вариациями, но примерно так же сложились обстоятельства и для Марьи Львовны. Несколько лет она вела в высшей степени рассеянную жизнь львицы модных курортов, затем поселилась в Париже.

Разрыв Огарева с женой произошел за границей. Там же порывает с Варварой Павловной и Лаврецкий. Убедившись в ее измене, он покидает ее, определив ей солидное ежегодное содержание, подобное тому, какое было выделено Марье Львовне.

П. В. Анненков в статье «Идеалисты тридцатых годов» рассказывает, что, задержавшись за границей еще на год после окончательного разрыва с женой, Огарев «посвятил это время на то, чтобы явиться в Россию с новой физиономией, убить в себе старого романтического человека, выйти через науку к реальной жизни и деятельности, убежать, как он сам говорил, aus dem Blauen hinaus [40] и показаться на родине преобразованною и определившеюся личностью. В 1846 году он вернулся домой действительно в новом виде, хотя и не в том, за которым гнался, но давшем ему особенное типическое выражение, которое он и сохранил уже до конца жизни».

40

Вон из мечты.

Печально в угол из угла Бродя один в своей квартире, Решил он, что пора пришла, Чтоб дело делатьв этом мире: Начать воспитывать крестьян, В их нравах делать улучшенья, Зерно ума и просвещенья Посеять в глушь далеких стран. Решил — и в путь пустился дальний, В свою деревню, край печальный.

Так претворил поэтически свои мысли и настроения Огарев после случившейся личной драмы.

Любопытно, что это выражение «дело делать» мы найдем и в романе Тургенева. «На женскую любовь ушли мои лучшие годы, — продолжает думать Лаврецкий, — пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша «делать дело».

И в эпилоге романа, в мысленном обращении к молодому поколению Лаврецкий снова повторяет: «Вам надо дело делать».

О долге передовых людей перед народом напомнил в свое время Лаврецкому его университетский друг, честный и восторженный разночинец Михалевич. Образ «сеятеля ума и просвещения», встречающийся в приведенном здесь стихотворном отрывке, мы находим и в описании последнего разговора Михалевича с Лаврецким. «И когда же, где же вздумали люди обайбачиться?.. У нас! теперь! в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время уходит…»

«Перед отъездом Михалевич еще долго беседовал с Лаврецким… умолял его серьезно заняться бытом своих крестьян… Даже сидя в тарантасе… он еще развивал свои воззрения на судьбы России и водил смуглой рукой по воздуху, как бы рассеивая семена будущего благоденствия…»

Слова его упали на благодатную почву. Они «неотразимо вошли в душу Лаврецкого, хоть он и спорил с ним».

Лаврецкий и его друг понимали под словами «дело делать» как раз то самое, о чем говорится в стихотворном отрывке Огарева. Мы знаем из эпилога романа, что в Лаврецком в конце концов совершился тот перелом, «которого многие не испытывают, но без которого нельзя остаться порядочным человеком до конца…». Он «не утратил веры в добро, постоянства воли, охоты к деятельности… сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян».

Подробнее об этом ничего не сказано, но, коснувшись бегло самого вопроса, автор сделал необходимую и ясную оговорку: «насколько мог».

В конце 1846 года Огарев принялся за хозяйство— и безуспешно (из-за полнейшей непрактичности, свойственной ему) пытался осуществить свою старую мысль об улучшении быта крестьян через вольнонаемный труд на заводах.

Таким образом, и здесь можно говорить о некоторой общности устремлений героя «Дворянского гнезда» и Н. П. Огарева при всем различии их политических взглядов, их дальнейшей деятельности и судьбы.

Возможность возрождения и личного счастья открылась на короткое время для Лаврецкого после того, как до него дошло газетное известие о смерти Варвары Павловны. Последующее развитие жизненной драмы, изображенной в романе, основывалось на ошибочности этого известия.

Варвара Павловна неожиданно предстала перед Лаврецким в те дни, когда он снова полюбил и, с трудом преодолевая горькие сомнения, уже начинал верить в возможность внутренней гармонии и нового счастья.

Убедившись в том, что полюбил Лизу, Лаврецкий сначала не испытывал никакого радостного чувства. «Неужели, — подумал он, — мне в тридцать пять лет нечего другого делать, как опять отдать свою душу в руки женщины? Но Лиза не чета той:она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не отвлекала бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед, к прекрасной целя…»

Для Огарева луч надежды на возрождение загорелся в 1848 году, когда из Франции на родину вернулись Тучковы. Они были соседями по имению с Огаревым. Последний, живя в своем старом Акшине, часто наезжал к ним в Яхонтово. Его связывала многолетняя дружба с Алексеем Алексеевичем Тучковым, дочери которого — Елена и Наталья относились к Огареву с большой симпатией, особенно младшая, Наталья.

Еще прежде Огарев затронул детское воображение Натальи Тучковой. Молодой человек, которому было тогда двадцать три года, садился иногда полушутя играть в шахматы с семилетней девочкой, изредка случалось ему принимать участие в домашних спектаклях в Яхонтове, он охотно ходил на прогулки с сестрами, забавлял их, шутил с ними.

Потом он надолго исчез с горизонта — это был период его заграничных путешествий. Затем поехали путешествовать за границу Тучковы.

Когда они снова встретились в родных местах, Огареву было тридцать пять лет, а Наталье Алексеевне девятнадцать. Это был возраст Лаврецкого и Лизы Калитиной.

Тучковой приходилось часто слышать разговоры о несчастной женитьбе Огарева, и, может быть, она тогда уже прониклась состраданием к нему, а сострадание бессознательно перешло потом в чувство любви.

И в Париже, где Тучковы жили вместе с Герценами, они также часто говорили о своем общем друге. Позднее Н. А. Тучкова-Огарева прямо писала: «После разговоров с Натальей Герцен об Огареве, после чтения с ней его стихов моя душа была полна мыслей о нем… Когда мы приехали из чужих краев. Огарев был уже в деревне. Как он услышал, что мы возвратились, он приехал тотчас, но он не был весел, а смотрел как-то озабоченно…»

Огарев действительно мог сказать, подобно Лаврецкому, что в нем разрушился целый мир, к которому он был привязан.