Ты – моё проклятие

– Это ведь папа, – повторяю уже без вопросительных интонаций и провожу побелевшими костяшками по испещрённому дырками лицу отца. – Зачем ты в него стреляешь?

Мой голос срывается, а в каждом звуке прячется истерика, которая вот-вот прорвётся наружу.

– Всего лишь в его фотографию, – говорит Клим и сплёвывает на землю. – Хотя с большим удовольствием в него самого.

Оборачиваюсь к нему, а холод пробирается сквозь шерстяную ткань свитера, и зубы начинают стучать. Но я держусь, потому что должна понять, что здесь на самом деле происходит.

– Что он сделал тебе, что ты так его ненавидишь? – задаю вопрос, на который больше всего на свете боюсь узнать ответ.

Потому что шестерёнки в моей голове крутятся, не переставая, а пазл почти сложился в общую картину. Только видеть её невыносимо: она разукрашена грязными оттенками, а края её уродливо топорщатся.

Клим расставляет руки, точно крылья, и снова крутится вокруг своей оси.

– Ты спрашивала, что со мной произошло. Твой отец со мной произошёл, – говорит, вбивая каждое слово в моё сознание. – Вот это он со мной сделал. Руками своих архаровцев. Сам-то мараться не стал.

– Нет-нет, это неправда. Я не понимаю… зачем? Он не мог, папа не мог!

Я сама не понимаю, что кричу надрывно, и голос срывается в конце каждой фразы.

– В ту ночь, когда тебе пришло сообщение, в нашем сарае люди твоего отца делали из меня урода. Ржали и измывались, измывались и ржали. По приказу твоего отца.

Бабах! В голове пульсирует боль, и я закрываюсь руками от его слов, а они уже осели во мне мутным осадком.

– Я не верю тебе, слышишь? Ты сумасшедший! Ты всё это придумал, папа… он… он…

Клим оказывается рядом, а я уже захожусь в истерике. Порывы ледяного ветра ударяют в лицо, превращая слёзы в обжигающие капли кислоты. Клим сжимает меня в объятиях, я рвусь на волю, бью его в грудь, лягаюсь. Это немыслимо, такого просто не может быть, я не верю ни единому слову.

Хватка у Клима стальная, а я совсем ослабела за эти сутки, и мой мучитель подхватывает меня вверх, точно я пушинка, и тащит куда-то.

– Ты сумасшедший, – всхлипываю, молотя кулаками куда попало. – Ты придумал это всё. Отец не мог.

Я повторяю это всё снова и снова, словно где-то в моей голове взорвалась на кусочки микросхема, и теперь меня заело. Отгораживаюсь от его слов толстой стеной, вырываюсь, но Клим продолжает меня куда-то нести, словно я какая-то, бессловесная кукла.

Не понимаю, как мы оказались в доме, а Клим садится на диван, не выпуская меня из объятий. Он прячет меня на своей груди, сжимая в сильных руках, а я кричу что-то вовсе дикое. Но щека трётся о рубцы и шрамы – шершавые, грубые, – и это ощущение не даёт сорваться в безумие, держит меня на плаву.

– Блядь, воды! Кто-нибудь, срочно! – кричит Клим, а я, громко икая, пытаюсь доказать, что он ошибается. Но, похоже, доказываю только самой себе. – Бабочка… чёрт. Ты слышишь меня? Видишь? Чёрт…

Клим сжимает мои щёки пальцами, заставляет смотреть себе в глаза, но всё плывёт и двоится. Сердце заходится в груди, стучит оглушительно, и я кашляю, пытаясь вытолкнуть наружу удушливый комок. Он пережал горло, не продохнуть.

– Врача! Срочно! – Клим снова прижимает меня к себе, а сил уже не хватает, чтобы сопротивляться.

– Скажи, пожалуйста, что ты всё это придумал. Отец же не мог, правда?

Но Клим закрывает глаза и отрицательно качает головой.

– Мог, Бабочка, мог.

Я жалобно всхлипываю, и густой туман утаскивает меня за собой на самое дно.

Глава 18

Маша.

На периферии сознания лишь голос Клима. Он зовёт кого-то, а меня поглощает чёрный туман. Барахтаюсь в нём, пытаюсь раздвинуть тёмные стены руками, бьюсь в закрытые двери, и только голос Клима не даёт окончательно провалиться в небытие.

Что он такое говорил? Зачем выдумал всё это? Я не понимаю, не могу осмыслить масштаб катастрофы.

– Врача, мать вашу! Скорее! – доносится сквозь липкую мглу хриплый крик больше похожий на рёв раненого зверя. И я нахожу в себе силы толкнуться вперёд. Рвусь всем телом, собрав остатки воли в кулак, и выныриваю на поверхность густого дурмана, ссылающегося наш головой болотной жижей.

Диковато озираясь по сторонам, пытаюсь вспомнить, кто я и где нахожусь. Но снова вижу Клима, и зрелище его страшных шрамов отдаётся горечью на языке.

– Не надо врача! – раздираю опухшее горло словами и хватаю Клима за плечо.

Я не боюсь снова упасть в обморок. Мне просто надо почувствовать эти рубцы своей кожей, чтобы убедиться – это не мираж и не глупый розыгрыш. Это горькая правда, с которой Клим сосуществует.

Это его реальность, в которой самый красивый и добрый мальчик во Вселенной превратился в озлобленное чудовище.

Неужели по вине моего отца?

Дверь с грохотом распахивается, я крепче хватаюсь за Клима, а в гостиную вбегает тот самый хмурый мужик с сединой на висках.

– Клим, Коптев едет, – объявляет, переводя дух, словно только что финишировал после марафона.

Мужик обводит цепким взглядом комнату – взгляд прирученной цепной псины, учуявшей опасность, – и фокусируется на мне. Вернее на моей руке, до белеющих пятен на коже, впившейся в плечо Клима.

– Не надо врача, – повторяю и заглядываю в ледяные глаза Клима, а тот кивает.

– Арс, выйди, – приказывает, вглядываясь в моё лицо. – Когда приедет Коптев, заплати за беспокойство и спровадь.

Арс – имя-то какое странное – в абсолютной тишине покидает дом, и мы остаёмся с Климом наедине.

Не сводя с меня взгляда, он палец за пальцем отцепляет мою руку и резко поднимается на ноги. И на дне его глаз мне мерещится тревога. Только обо мне ли она? Подхватывает меня в воздух, не имеющую сил сопротивляться, оглушённую обмороком и его причиной, и несёт куда-то.

– Тебе надо поесть, – заявляет и усаживает на высокий белый стул в просторной кухне.

Перед глазами всё плывёт, но я цепляюсь за край светлой столешницы, чтобы не упасть снова.