Тяжелый дивизион

Чай нес всадника бодро и мягко, шаг у него был широк и ровен. Андрей проверил, слушает ли он повод. Лошадь была чутка и к шенкелям, и к шпорам, и Андрею уже начинало казаться, что он зря так долго поддавался запугиванию и отказывался от превосходного коня. Осмелев, он повернул Чая обратно и поехал навстречу Клычкову. Чай, нервно прядая ушами, прошел мимо каких-то всадников и бросился, храпя, в сторону от остановившегося на скаку Клычкова, но тут же выровнял шаг и пошел к дому еще быстрее.

Андрей сдерживал его, но жеребец, почуяв приближение конюшни, шел, задирая голову назад и выкинув в напряжении грудь.

Андрей жестко взял повод. Чай задрал голову еще больше и бросил передними ногами. Андрей еще круче взял мундштук, но Чай, сломав его усилие, изогнул теперь шею книзу, закусил удила и понес. Лошадь тянула, как отпущенная стальная пружина. Руки немели от напряжения, но голова Чая по-прежнему лежала на груди и сверху был виден налитой красным звериный глаз.

Чай проскочил бивуак. Люди выбегали из палаток. Чей-то знакомый голос крикнул:

— Голову!

И нагнувшийся Андрей вскакал в конюшню. Шенкеля не выдержали, и он тяжелым ядром полетел в ясли…

— Хорошо, не было гвоздей в стенке, — говорил Кельчевский, снимая соринки с Андреева френча. — Могли бы повиснуть, как картина. Не разбились?

Андрей отплевывал сухую труху и с раздражением смотрел на вздрагивающие бока жеребца.

— Это все-таки удачно. Могло быть хуже, — утешал Кельчевский.

На другой день Чай взлетел от мотоцикла. Он сразу перемахнул канаву, и Андрей пустил его по полю. Мимо пролетали леса и рощи, пни грозили падением, ямы и окопы западнями залегли во всех направлениях. Хрипя, взлетал конь на крутые холмы, за которыми могли притаиться разработанные песчаные карьеры и рытвины, слетал в травянистые долины, и Андрей заботился только о том, чтобы не очутиться в мелких колючих порослях ельника и не дать Чаю повернуть к конюшне с полным повторением вчерашнего спектакля.

Когда Чай выдохся от бешеной скачки, Андрей был в полутора часах езды от лагеря. Он пустил вспотевшего коня рысью, и Чай, мокрый до бабок, остановился на бивуаке.

— Да вы как в бане побывали, ваше благородие, — улыбался подвернувшийся и принявший лошадь ординарец.

Андрея поздравляли, как будто он одержал настоящую победу.

«Теперь уже нельзя сдаваться», — решил Андрей.

Мигулин принес толстое письмо, и, утирая пот мокрым платком, Андрей читал в палатке Татьянин насыщенный горечью рассказ о лазаретной жизни, о том, что она подготовляет свой перевод на фронт и просит его намекнуть в письме, где стоит дивизион. Теперь, когда его перевели в обычную корпусную артиллерию, можно надеяться на постоянную или по крайней мере длительную стоянку, и для нее есть смысл устроиться в госпитале или отряде его корпуса. Так они смогут встречаться хоть изредка.

Торопову поехали встречать полковник, Герст и Иванов. У кандидата болели зубы. Кельчевский, расстроенный, сидел в палатке — он получил известие из Кустаная, что жена его уже давно была больна, но не писала ему об этом, а теперь предстоит операция, и уже все равно… Муж должен знать.

— Вы понимаете, — хмуро жаловался он Андрею, — операция в Кустанае. Даже в Оренбург нельзя ее свезти. Вот страна! Австралия какая-то!

— Отчего же вы забрались туда?

— Как чего?.. В переселенческом управлении я. Условия хорошие. Оклад… На западе нам, полякам, нет хода — затирают.

Андрей не поехал на станцию. Неловко было брать донца вместо Чая. На Чае же ехать с кавалькадой, да еще к станции, где сутолока, — рискованно.

Вечером на донце поехал к Лужкам.

В эту ночь над полями стояли холодные туманы. Леса, как осенью, были одеты поясами синеватой дымки. Лидия молчала и казалась необычно грустной. Солдаты стояли на часах у мостов и заснувших лагерей. Низко пролетали, всхлопывая крыльями, большие черные птицы, изгнанные войной из гнезд. Луна на мгновение поднимала тусклый рог над сединой облака и опять тонула в непроницаемой мгле.

Когда Андрей вернулся в деревню, огни уже были погашены. Мигулин сообщил, что приехали со станции поздно, женщины устали, и все разошлись рано.

— Слушайте, соня! — опять будил Андрея Кельчевский. — Неудобно все-таки. Пока вы офицер, надо соблюдать, так сказать, кастовые обычаи. Пойдемте, я представлю вас командирше. Вчера вами интересовались, а вы пропали.

Торопова сидела лицом к двери, заложив ногу за ногу, и курила папиросу. Седеющие волосы ее были расчесаны на пробор и спускались на уши двумя жесткими приплюснутыми подушками. Серая глухая кофта, черная юбка и широконосые полуботинки придавали ей мужской вид. В углу в кремовой крепдешиновой кофточке сидела миловидная девушка лет двадцати, и тоже с папироской.

Командирша при входе Андрея поправила на носу пенсне с разболтавшейся золотой оправой и оглядела прапорщика так, как полковые барыни оглядывают нового денщика или пришедшую наниматься горничную.

— Как поздно встаете! И ведь совсем еще молодой человек, — вместо приветствия, в ответ на щелканье шпор сказала Василиса Климентьевна. — Ну, знакомьтесь, дочь моя Варвара Михайловна.

— Адъютант здесь курортный отдых отбывает, — сказал, не оборачиваясь, набивавший папиросы у стола Торопов.

— Беру пример со старших, — дерзко сказал Андрей.

Торопов крякнул от изумления и порвал гильзу.

Кельчевский, закручивая ус, спешно двинулся к окну. У окна, в случае чего, можно было остаться нейтральным.

— Я вижу, распустил я вас всех, — пробурчал Торопов. — Встают офицеры в девять часов, ученья не производят, лошадей не смотрят. Так и солдат распустить недолго.

— Я вижу, ты опять благодушничаешь, — покачала головой Василиса Климентьевна. — Доиграешься, что по службе на вид поставят. На вакансии отразится. И на фронте… Ведь стыд-то какой!

— Ну, пошла, мать моя! — переменил вдруг тон Торопов. — А в других частях что? Ты бы посмотрела. На фронте все части распустились. Воздух тут такой.

Кельчевский улыбался в окно.

Девушка рассматривала офицера с нескрываемым любопытством.

Она сидела на тяжелой, словно вросшей в пол хозяйской скамье, подостлав синий с бахромой плед.

Андрей выдержал ее прямой долгий взгляд, как будто его вызывали на это, и отошел к Кельчевскому.

— Нравится? — спросил поручик шепотом.

— Кто — мать?

— Нет, девушка.

— Ничего. Как у такого алкоголика может быть такая дочь?

— Не беспокойтесь, позже скажется.

— Что же вы то сватаете, то отговариваете.

— Сватать сама мать будет. Да, да. Я не шучу. И еще как настойчиво. Вот когда она вам начнет рассказывать, что дают за Вавочкой, тут и начнется. Так и знайте. А если об этом вам не сообщат — значит, не подошли.

— Ведь я здесь не один…

— Ну, мы все старики. Герста уже обходили. Он не поддается. Кряжистый немец. На лютеранке хочет жениться. Ведь они обе были здесь в прошлом году, когда еще жен к фронту близко не подпускали. Без разрешения пробрались.