Тяжелый дивизион

Серафима стояла в углу большой гостиной радостная, взволнованная, принимала поздравления и шептала Андрею:

— Я очень люблю Елену. Такая прекрасная девушка. Ты обязательно познакомься.

— Кто же они такие?

— Местные помещики. Раньше все это их было. Отец промотал. Гусарский полковник… Братья у нее… Один во флоте, другой в армии. Из гвардии ушел, когда папа это имение купил. А мать с дочерью живут на хуторе, версты полторы отсюда. Там прежде пасечник жил. Не хутор даже, а так, домик и десятин пять земли. Живут на то, что братья от жалованья уделяют…

Андрей увидел высокую девушку в черном, пошел к ней навстречу, пожал руку и быстро вышел из зала. Он еще не рассмотрел ее как следует, но волна острого любопытства уже лишила его спокойствия. Если бы эта девушка встретилась ему на улице города, он пошел бы за нею; если бы она прошла мимо него на вокзале, он взял бы билет на тот же поезд. Если бы она мелькнула в окне пробегающего вагона, неуловимая и неизвестная, он испытал бы боль истинного несчастья. Не хотелось думать, красива ли она, есть ли у нее недостатки. Ее хотелось безотчетно принять и закрепить память о ней для дней на фронте.

Больше в этот вечер он никого не смешил, не развлекал и за ужином, сидя рядом с Еленой, молчал, усиленно рассматривая кусок шитья на скатерти. Серафима через стол делала изумленное лицо. Лучше было уйти совсем, чтобы не бросалась в глаза внезапная перемена в настроении.

Старуха Ганская сидела с Иваном Терентьевичем. Табакерка прыгала в ее сухих пальцах. Она рассматривала гостей по очереди и, видимо, с пристрастием провинциальной скучающей дамы. Тарновский не отходил от Елены, Андрей ушел в кабинет к преферансистам и в открытую дверь наблюдал за залом. Он избегал теперь танцевать, старался не показываться на глаза. Долго ходил в парке с Варварой, малоприметной черненькой девушкой. Варвара ровно и обстоятельно рассказывала о Киеве, о своих подругах по курсам и время от времени удивлялась, почему не покидает ее собеседник. Она не была избалована вниманием.

Иван Терентьевич каждые полчаса бегал в погребок при кухне, где у него в углу под соломой аккуратным веером лежали бутылки отборного коньяка.

— Поставщик один военный привез. Я ему, правда, дело обстряпал. А он мне — ящичек. И где достал, бестия! Разодолжил, подлец. Пьешь — оторваться трудно.

Он приносил по бутылочке, ловил кого-нибудь из гостей и усаживал в углу за лакированным шахматным столиком. Здесь уже стоял лимон в деревянной чашке и блюдечко с сахаром.

— Как кто любит, — приговаривал Иван Терентьевич, — кто с перцем, кто с инберцем, а кто и с лимонной корочкой…

Старик был седой, но крепкий. Правый глаз его все время хитрил, а левый насквозь просвечивал собеседника прямым, немигающим лучом. Он был одет в длинный сюртук, из заднего кармана висели концы красного с горошинами платка, которым могла бы окутать голову сидевшая рядом в кресле дебелая попадья. Когда не с кем было пить, Трегубенко пил с ее мужем, толстым благодушным священником.

Старику понравился Андрей. Он повествовал ему, как завоевал свое богатство, как после войны он закупит часть графского леса на сруб — все строевая сосна — и спустит вниз по Днепру, как прижмет соседей-помещиков, которые до сих пор думают, что земля — это несчастье, что капитал должен бежать в город.

— Я им покажу черниговскую Америку!

Америка было любимое его слово.

— Вы, по-видимому, много читали об Америке? — спросил Андрей.

Старик повел Андрея в кабинет. На ковре посредине комнаты был расставлен ломберный стол. Здесь винтили при свечах. На стене, распластавшись под стеклом, летела кровная скаковая лошадь. Мясная корова с выменем до земли была разграфлена на части, напоминая карту штатов Северной Америки. В шведском шкафу Трегубенко нашел пачку брошюр, частью на русском, частью на английском языке.

— Вот, дочка переводит. Не зря деньги брошены!

Он показал Андрею брошюры по различным отраслям животноводства, об удобрении, о полевых машинах.

— Все по-американски. Заводик спиртовой видели? Тоже как в Америке. На гнилой картошке, на шелухе, на отбросах. Вот, ваше благородие, из мусора деньги делаем! Ничего не пропадет.

— А почему у завода военная охрана?

— Ну как же? Взят правительством на военные нужды. Мне самому две четверти спирта в неделю гонят. А так — ни-ни, ни мерзавчика! Плохо чистят, подлецы, — сивухой так и разит… Что ж, людей берут, лошадей берут на оборону. Ну и заводы берут, все берут.

— Вы много теряете на этом?

— Теряю? С какой радости? Платят, конечно… И без хлопот… И деньги хорошие. Сам бы таких не имел… и не спросил бы. Хороший интендант был. Ну, я ему закусон, шампанское, грибков… Дело в шляпе. Это, знаешь, что бога гневить. Грех, конечно, сказать, а война деньги делает. Бо-ольшие деньги!..

Андрею вспомнился земгусар под Барановичами.

— А откуда же эти деньги? — сухо спросил он.

— То есть как откуда? — плохо соображал подвыпивший старик. — Деньги без пометки. Где побывали — книгу писать можно. Кажется, написал даже один… Господин Гребенка, что ли? В молодости читал — занятно…

— Вы приобрели деньги — значит, кто-то их потерял. Кто же потерял эти миллиарды? Ведь и на других заводах, очевидно, те же порядки.

— А ты не думай, друг! Деньги на дело пойдут. После войны оживет страна. Сколько денег у народа будет! Вот вы небось какое жалованье загоняете. А полковники ваши: суточные да подкормочные, на лошадей да на фураж, — все офицерские жены копят. Сколько капиталистов будет! А фабриканты? Эти ротами в миллионеры лезут. Вот кому лафа. Капитал теперь в такой оборот пущен, что даже страшно становится. А кто потеряет? Да никто, думаю… Ну, вот с этих немцев проклятущих контрибуцию возьмем, пусть жестокостями не занимаются. И вам перепадет, — подмигнул он глазом.

Андрей выбежал из комнаты. «Фабриканты — в миллионеры, солдаты — в инвалиды. Что же это за чертова карусель!» Он промчался по аллее сада и сразу пошел спать. Твердо решил уехать утром.

Но в постели мысли вернулись к Елене. Еще ближе стала девушка из разоренной семьи.

Он повернулся на другой бок и зевнул в сладостном предчувствии встречи.

На другой день все встали к обеду. Опять долго ели, пили, строили под столами ряды пустых бутылок, рассказывали анекдоты, а вечером танцевали.

И опять сквозь освещенное окно видел Андрей меховую накидку и высокую прическу Елены. Владимира нет. Елена часто одна. Большинство гостей пьяны — им не до дам. Но когда девушка делает вид, что хочет уйти, — кто-либо из хозяев удерживает ее.

— Что вы, Елена Павловна, что вы, голубушка? Кто же со свадьбы вечером уходит? Сегодня уж последний день. Посидите с нами, голубушка.

Девушка, наклоняя голову, проплывала в вальсе мимо, грустные глаза — как хорошо, что грустные, — глядели из дальних углов, но Андрей крепился. Только поздней ночью, когда никто, по-видимому, не собирался проводить Елену, он подошел к ней и спросил: