Тысяча миль в поисках души

Мужчина распрямился, вытер лоб ладонью и посмотрел в нашу сторону.

— Убирайтесь, пока я не сломал вам шею! — крикнул он зло и ушел в дом.

Ветер доносил сюда запах гари. Ниже деревянного домика дымились остатки сгоревшей накануне шахты. Закопченный стальной каркас в отчаянии заламывал изувеченные руки.

Хазард отсюда как на ладони. Магазин мэра, ресторан судьи, здание банка, электростанция, городская площадь, лента речушки. Мост через речку взорван.

Если присмотреться попристальней, на городской площади можно увидеть людей. Они стоят группами, стоят неподвижно, стоят час, другой, третий. Они приходят туда на рассвете и уходят поздно вечером.

— Почему вы стоите здесь? — спросили мы их вчера.

Они пожали плечами, отвернулись, кто-то выругался.

Лишь один, небритый, со шрамом на лбу сказал:

— Дома можно сойти с ума.

Вчера мы не воспользовались советом мэра и не стали отдыхать после сытного завтрака. Перешагнув через деревянную ногу старика, мы вошли в двери страховой конторы. Нас привел туда небритый парень со шрамом на лбу.

В маленькой прокуренной комнате было душно. Люди в молчании стояли у стен, сидели на столах, на полу.

— Журналисты, — сказал парень со шрамом, кивая на нас.

И как будто прорвалась плотина. Заговорили все сразу, закричали, задвигались, окружили нас. Кто-то дергал меня за рукав. Кто-то протягивал листок бумаги с каким-то адресом. Кто-то называл фамилии.

— Нет, вы обязательно напишите! — кричал старик, размахивая какой-то книжечкой. — Я работал на шахте сорок один год, а теперь они говорят, что у них нет денег для пенсии…

— Ее зовут Мэри Коме…

— Я вам дам адрес… Запишите…

— Шесть детей… Младшие уже не встают…

— Питаются тем, что получают через церковь…

— Все задолжали лавочнику…

Мы были оглушены и растеряны. Лавина горя, страдания и ужаса обрушилась на нас. Голоса заглушали голоса. Мелькали лица, глаза, искаженные рты, руки.

— Напишите… Обязательно напишите! — просили эти люди.

…Мы стоим около нашей машины на горной дороге и смотрим на Хазард. Город как на ладони. Вот школа, где мы были вчера. Мы разговаривали с учительницей первого класса, такой маленькой и тоненькой, что я сперва принял ее за школьницу-старшеклассницу. Приподнимаясь на носочках, она показывала руками на горы:

— Вот эта шахта, видите, закрылась два года назад. А вот эта — в прошлом году. Вот та, небольшая, еще работает, но занято там всего тридцать шахтеров.

— Есть в вашем классе дети безработных?

— О, конечно.

— Вам, наверное, трудно с ними?

— Нет, — встряхнула она головой. — Мы привыкли, да и дети привыкли. Ведь некоторые родились тогда, когда отцы уже были безработными. Есть дети, которые никогда в жизни не видели, чтобы их отцы уходили на работу.

Из школы мы поехали в поселок Лоутер к священнику Уилли Брауну, к отцу Биллу, как его называют шахтеры. Через церковь он организовал сбор продуктов, вещей и денег для нуждающихся.

Атлетического сложения, высокий, с умными живыми глазами, одетый в клетчатую ковбойскую рубаху, он похож скорее на учителя гимнастики, чем на священника. Ворот распахнут, на руках ссадины и пятна от машинного масла. Видно, этот человек знает, что такое физический труд. Он покачивался на стуле, обхватив колено переплетенными пальцами рук, и глухо говорил, глядя поверх наших голов:

— Они живут на подачки государства и на крохи от благотворительности. Но они не могут жить без работа. Им нужна работа больше, может быть, чем хлеб насущный. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем что творится в их душах?

Отец Билл замолчал и прислушался к детским голосам, доносившимся их соседней комнатки. Там что-то вроде детского сада для детей безработных, созданного Биллом на пожертвования.

— Их подкармливают, чтобы они не умерли, — продолжал Билл тем же ровным глухим голосов — но в их душах постепенно умирает Человек. Это еще страшнее, чем голод.

— Есть ли выход из этого положения? — спрашивает Станислав.

Билл до хруста сжимает переплетенные пальцы рук и с силой ударяет себя по колену.

— Я был бы самым счастливым человеком, — отвечает он, — если бы знал, где выход. Я беспомощный человек. Знаю только одно, что так дальше жить нельзя.

Он глубоко задумывается, и мы сидим молча. За стеной плачут и смеются малыши.

— Люди ожесточены, — глухо произносит Билл.

Люди ожесточены… Это заметил и корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» Бигард, побывавший в Хазарде за десять дней до нас. Его напугало то, что он здесь увидел. Он послал в свою газету правдивую информацию. «Беспорядки среди рабочих угольного бассейна восточной части Кентукки, — писал Бигарт, — по-видимому, приведут к столкновению и введению военного положения. Город Хазард, пораженный экономическим бедствием, живет в страхе перед надвигающейся трагедией… Причины нынешних беспорядков коренятся в экономическом отчаянии. Шахтеры ожесточены. Для них классовая борьба — реальность».

…Вечером мы наконец встретились с шерифом. Мы разговаривали с рабочими, когда неожиданно у тротуара остановились две полицейские машины. К нам не спеша подошел некто в штатском. Маленькие глазки уставились на нас в упор, как дула пистолетов.

— Предъявите документы! — услышали мы повелительный голос.

Читая наши бумаги, он, видимо, размышлял: арестовать нас или не арестовать? Мы видели, что ему очень хотелось надеть на нас наручники, приказать полицейским схватить нас за шиворот. Ведь он привык приказывать, этот главный полицейский начальник округа, кентуккийский полковник, владелец нескольких шахт в окрестностях Хазарда. Но он поборол искушение и возвратил нам документы.

Он шел по тротуару хозяйской походкой, вперив в толпу свои глазки-дула. Он шел мимо магазина мэра, мимо ресторана судьи, мимо старика с деревянной ногой, мимо людей с бледными, изможденными лицами, в угрюмом молчании стоявших у стен домов.

Утром мы покидали Хазард. Старик с деревянной ногой сидел на ступеньках страховой конторы. Голова его была опущена на грудь, глаза закрыты. Я подошел к нему и тихо позвал:

— Фредди.

Старик вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на меня из-под седых бровей. Он смотрел на меня с недоумением, как будто к чему-то прислушивался, будто пытался вспомнить что-то. Какое-то непонятное волнение охватило меня. Но старик снова закрыл глаза и, царапнув деревяшкой по асфальту, придвинулся к стене.

— Ошибся, приятель, — пробормотал он, опуская голову на грудь.

— Гарри? — спросил я.

Старик не шелохнулся.

Мы выехали в горы и остановились, чтобы в последний раз взглянуть на Хазард. Здесь, в горах, тихо, только ветер свистит в кустах да слышен плач ребенка.

Из-за гор выползла зловещая седая туча. По стеклу автомашины пробежала первая дождевая капля. Стало темно. И я вдруг вспомнил слова писателя Вулверта, которыми он закончил рассказ о поездке в Аппалачи.

«Меня охватило странное чувство, — рассказывал он. — Уайз, Хазард, Пейнтсвилл и все другие города, через которые я проезжал, каждый для меня превращался во фронтовой Льеж. Бежала лента дороги, и плакал дождливый день. Я говорил себе: ведь Льеж был в 1944 году в Европе. Я попытался даже посмеяться над собой, но вдруг почувствовал, что все во мне рыдает. В тот день, когда мы шли за танками на Льеж, я был равнодушен к страданиям, к смерти. Я ничего не боялся. Но сегодня мне было страшно от этой таинственной грусти холмов и деревьев, безмолвно мокнувших под темным небом Аппалачей».