Убежище, или Повесть иных времен

— Простите меня, милорд, — сказал он, — но ради вашей безопасности я

вынужден взять на себя смелость — для подтверждения правдивости

злосчастных известий, сообщить которые мне повелевает долг, — задать вашей

светлости вопрос: заметили ли вы, что почти все ваши слуги сменились?

Сейчас, когда вопрос был задан, мысль эта поразила меня, хотя по

приезде я не придал этому значения.

— Нет, нет, милорд, — горячо продолжал он, — здесь кроется дьявольский

замысел.

— Остерегись в своих намеках, Ле Валь, — прервал его я. — Если ты, не

имея доказательств, осмелишься чернить...

— У меня слишком веские доказательства, — возразил он, качая

головой, — но я схороню их в своей груди, если вы ответите утвердительно на мой

следующий вопрос. Убеждены ли вы, милорд, что человек, которого миледи

зовет братом, действительно ее брат?

Я заколебался.

— Будем надеяться, что нет, милорд, — продолжал он с горячностью. —

Иначе это противно законам человеческим, ибо, Бог свидетель, они слишком

близки между собой.

Эта мысль поразила меня ужасом. Сердце мое замерло и невольно

утвердило меня в догадке, подкрепленной слишком многими обстоятельствами. Ее

склонность к уединению происходила скорее от этой ее привязанности, чем

от любви ко мне, и даже само замужество было благородной завесой для

греховной связи. У меня не было ни сил, ни желания остановить моего бедного

слугу, который продолжал в своем честном усердии:

— Из всех слуг, что издавна были при вашей светлости, осталось лишь

двое, остальные — толпа буйных ирландцев из тех же краев, что брат и

сестра, и потому преданных им. Дворецкий признается, что сохранил свое место

лишь молчанием и покорностью, а дама Марджери, домоправительница, —

тем, что посвящена во все секреты миледи. Но дворецкий поклянется, что

миледи состоит в связи с Линериком и что ваше возвращение не только не

желанно им, но встревожило их безмерно, ибо миледи в любую минуту может

разрешиться от бремени. И это не все.

— Дай мне дух перевести, Ле Валь! — взмолился я. — Твое ужасное

известие ошеломило меня.

— Даже если бы вы пронзили мне грудь мечом, я не смог бы молчать,

милорд, зная, что вас обманывают. Но я опасаюсь худшего — я боюсь, что сейчас

злоумышляют на вашу жизнь: в комнате у Марджери миледи распоряжается

приготовлением карпа, как вы любите, а я видел, как слуга Линерика

отправлялся в Ковентри и только что вернулся оттуда, чуть не загнав коня.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Не сомневайся, я обдумаю все, что от тебя

услышал, и не прикоснусь к этому блюду.

— Ах, милорд, это лишь убедит их в том, что вы заподозрили их

дьявольское намерение, а набранные ими слуги — это настоящая армия в доме. Если

милорд готов послушать совета своего слуги, то у меня есть план, который не

будет иметь дурных последствий, если не замышляется ничего дурного, в

противном же случае — зло падет лишь на головы тех, кто его задумал. Второе

такое же блюдо можно будет поместить на нижнем конце стола. Когда ужин

будет подан, я притворюсь пьяным и затею потасовку в дверях. Миледи и ее

брат, конечно, встревожатся и станут наводить порядок. Дворецкий между

тем поменяет два блюда местами, и тогда миледи отведает кушанья

собственного приготовления, а далее — будь что будет.

План был сам по себе столь невинным и ловко придуманным, что я дал

свое согласие, и Ле Валь, довольный тем, что сумел все высказать, удалился.

Он, несомненно, облегчил свою душу, но какой груз он взвалил на мою! Одна

эта мысль наполняла меня безграничным ужасом. Как в любви, так и в

ненависти всякая мелочь мгновенно становится подтверждением. Молчание

друзей, когда было объявлено о моем браке, ее слезы, перемена в ее наружности,

долгое отсутствие писем, в котором я мысленно винил королеву, — словом,

все, в чем совсем недавно я видел неоспоримые доказательства любви, теперь

вставало передо мною как ужасные свидетельства ее вины. И все же, когда

она вскоре вошла в мою комнату и нежно попеняла мне на столь долгое

отсутствие, для меня меньшим мучением было бы принять яд из ее рук, чем

подозревать ее.

Вечер уже наступил и стол был накрыт, когда я вошел в обеденную залу

после своего долгого сна. Ле Валь затеял условленный беспорядок. Моя жена

и ее брат устремились к дверям, куда уже сбежались слуги, увеличивая

суматоху. Верный дворецкий, с которого я не спускал глаз, поменял местами

блюда, как было задумано. Все вернулись к столу. Я заметил, что жена моя

дрожит с головы до ног, — она убедительно объяснила это испугом. Заверив, что

приготовила для меня карпа собственными руками, она настойчиво

предлагала мне отведать его, и я, попросив составить мне компанию, последовал

приглашению. Несколько раз я готов был помешать ей опробовать

подмененного кушанья, но, видя, с каким удовольствием проклятый Линерик провожает

глазами каждый кусок, несущий мне, как он полагал, смерть, я промолчал.

Едва успели убрать со стола, как леди Лейстер упала на пол в страшных

корчах. Совесть заставила Линерика воскликнуть: «Яд, яд!» Были использованы

все известные противоядия, но тщетно. В безнадежном состоянии ее отнесли

в спальню, а я удалился в свою обдумывать происшедшее в одиночестве.

Неопровержимая уверенность в ужасной судьбе, уготованной мне по

возвращении из изгнания, причиной которому послужила она, превратила мою любовь

в ужас и отвращение.

Время от времени леди Лейстер впадала в неистовство, до последнего

мгновения утверждала, что я отравил ее, и под утро скончалась. Чернота ду-