Убежище, или Повесть иных времен

ши передалась телу, а доказательство ее неверности сделалось очевидным.

То ли природа Линерика была менее подвластна яду, то ли он более

умеренно отведал карпа, но признаки отравления он ощутил лишь после ее

смерти. Убежденный примером сестры, что спасения ему нет, он призвал к себе в

комнату всех своих ирландцев-слуг. Верный Ле Валь воспользовался

минутой, чтобы пробраться ко мне и сообщить об этом их совещании, которое, по

его убеждению, должно было иметь роковые последствия, если только я не

соглашусь тут же сесть на коней, уже приготовленных, и вместе с ним и Уиль-

ямсом отправиться в Лондон, что дало бы мне преимущество первым

сообщить о случившемся и оградило бы от их жестокой мести. Дворецкий между

тем с помощью арендаторов сможет завладеть замком, как только

разбойники покинут его, отправившись в погоню.

Совет показался мне здравым, и, выбравшись тайком из замка, я вместе с

Ле Валем и Уильямсом поскакал прочь от своих слуг, как худших из убийц, и

от своего замка, как от собственной могилы. Наступил рассвет, и мы, проехав

всего несколько миль, с вершины холма увидели преследователей. Мы

опередили их миль на двадцать, имея более быстрых лошадей, как вдруг,

воспользовавшись неизвестной нам более короткой дорогой, они приблизились почти

вплотную. В ту же минуту впереди показалось величественное строение, к

которому Ле Валь умолял меня поспешить, отдав мне свой плащ, чтобы сбить с

толку злодеев. Нельзя было терять ни минуты. Я углубился в лес и, видя, что

конь становится для меня обузой, предоставил его собственной судьбе. Я

прокладывал себе дорогу в зарослях, отнюдь не уверенный, что иду правильным

путем, когда вдруг имел счастье встретить столь прекрасных спасительниц.

Так заключил свое повествование лорд Лейстер, но о! какая обширная

часть моей жизни исчезла без следа за время его рассказа! Неодолимая

тревога, с которой я следила за развитием событий, нераздельно слила мое сердце

с его сердцем и убедила меня, что никакое различие в положении и в годах не

мешают горячим чувствам юности искать награды. В ответ на его

благородную искренность я пересказала уже известную печальную повесть о нашем

рождении и неопределенной судьбе. Слезы, вызванные нежными и

трогательными чувствами, казалось, падали из моих глаз прямо в его сердце. Его

прекрасные глаза светились великодушным сочувствием, обещая утешение.

Внезапный шум заставил нас поспешно расстаться. Едва мы успели

вернуться в комнату, освященную памятью о миссис Марлоу, как перед нами

предстал отец Энтони. К природной суровости его вида прибавилось

выражение новой скорби. Опустившись в кресло, он долго хранил молчание, которое

из страха, что он проникнет в нашу тайну, я не решалась прервать.

Невозможно описать мое смятение: бледность и румянец сменялись на моих щеках,

я не в силах была поднять глаза на сестру, которая, привыкнув любить и

чтить меня, сжимала мою руку, словно находя в том надежную защиту.

— Несчастные дети! — промолвил отец Энтони с тяжелым вздохом. —

Провидение завершило круг бедственных обстоятельств, при которых вы

появились на свет. Вам суждено столь же длительное заточение, как вашей короле-

ве-матери; у вас есть лишь печальное преимущество выбора. Лорд Скруп

скончался в тюремном заточении и в бесчестье, которыми Елизавета

вознаградила его. Все его земли, титулы, самое место, на котором вы стоите,

отошли в собственность дальнему родственнику. Перед вами — лишь

единственный друг, дряхлый, беспомощный, с каждым днем клонящийся все ближе к

могиле, мысль о которой лишь из-за вас ему тягостна. Быть может, еще

настанет время, когда правами вашей матери будут обеспечены ваши права; до тех

пор все, что я могу сделать, — это тайно переправить вас во Францию под

покровительство семьи Гизов. Их осмотрительность, равно как гордость,

скорее всего побудят их укрыть вас в монастыре.

От мысли об ужасном выборе, заключенном в этих словах, кровь застыла

у меня в жилах и сердце замерло: сделаться изгнанницей из Англии, забыть

лорда Лейстера, быть забытой им, быть отданной на муку в семью Гизов и,

быть может, тиранически заточенной ими в монастырь, сделаться

клятвопреступницей и обманщицей, посвятив себя Богу, когда в сердце царит земной

образ. Все доводы и увещевания, к которым прибег отец Энтони в своей

долгой речи, были потеряны для меня: я видела лишь, как движутся его губы, а

сама в слезах оспаривала перед Небесами правоту его слов. Когда он покинул

нас, было слишком поздно еще раз встретиться с лордом Лейстером. Я

провела ночь в такой тоске, которую никакое время не сотрет в моей памяти, и

утром, не освежив себя ни сном, ни сменой наряда, предстала перед милордом

более похожая на привидение, чем на саму себя. Он взял мою руку и, лишь

взглядом выразив свое удивление, поцеловал ее в нежном молчании. Я не

смела поднять на него глаз, и слезы, стекая из-под опущенных век, падали на

наши соединенные руки. О, как много совершилось в эту минуту молчания!

Мне казалось, я поняла все, что желала понять, и я впервые вздохнула

свободно. Эллинор, которую, в отличие от меня, не удерживали тонкие

соображения деликатности, тотчас сообщила ему об уготованной нам участи и о

своем отвращении к ней. То, как он горячо принял к сердцу наши заботы,

выказало нечто большее, чем дружеский интерес. Он многократно заверил

Эллинор в своем уважении и привязанности. Мне он не сказал ни слова, но дрожь

его руки, все еще удерживавшей мою, была признанием того различия,

которое он делал между нами. Луч радости снова озарил мою душу: в эту минуту