Убийца-юморист

Я поняла все правильно. Нечего было старому Шору опускаться до распития водки неизвестного происхождения с неизвестным бомжом. В результате не только умер, но подкинул забот и без того заваленным делами работникам правоохранительных органов. Сам виноват!

Вот только... если бы его фамилия не значилась среди трех других, обнаруженных на листке бумаги, который приклеил к кресту какой-то странный злоумышленник, там, на кладбище... Буквально на следующую ночь, как крест был водружен четвертой женой-вдовой известного, прославленного писателя В.С. Михайлова.

Я спросила озабоченного и все-таки вежливого Ершова, а знает ли он об этой бумаге. Он знал. Как и о том, что да, все упомянутые в этом списке уже не числятся в рядах живых.

– А как вам кажется, кто мог этот список приклеить к кресту? С какой целью?
– спросила напоследок.

Светлоглазый парень с новеньким, блестящим обручальным колечком на пальце нарисовал в блокноте красным фломастером треугольник, тут же превратил его в четырехугольник и ответил:

– Какой-то юморист, скорее всего... Ради хохмы. Мало ли...

– Но ведь все трое умерли после этой самой хохмы всего за каких-то два с половиной месяца?

И на это у начинающего юриста тотчас нашелся ответ:

– Были б они молодые - один вопрос. А тоже ведь старые. Да и второй... как его...

– Пестряков...

– Вот именно, Пестряков, тоже, говорят, зашибал по-крупному.

– А Нина Николаевна Никандрова? Поэтесса?

– Тоже не девочка. Да вы не беспокойтесь, мы в курсе!
– утешил меня этот за много чего отвечающий маленький начальник.

Он, вероятно, повозился бы со мной и ещё какое-то время, но в кабинет без стука вошел, громыхнув дверью, какой-то милицейский чин с усами, доложил:

– Привели. Можно, или подождать?

– Давай!
– ответил следователь и поправил полосатенький галстук, чтоб он лежал ловчее.

В коридоре я лицом к лицу столкнулась с "лицом кавказской национальности", на котором горели огнем черные глаза. От конвоира, бухающего сапогами, лязгающего какой-то металлической сбруей, на меня пахнуло крутым запахом застарелого пота. Душа запросилась на волю, на простор, к цветущим деревам...

Сидела в электричке, мчащейся в Москву, глазела в окно, отламывала от теплого белого батона ватные куски, жевала, икала и итожила: "Нина Николаевна умерла после того, как к ней пришел некий представитель какого-то банка, возжелавшего облагодетельствовать пенсионеров. Молодой мужчина. Вроде светловолосый. Вроде они пили чай. Шор умирает после того, как знакомится с каким-то чернявым бомжом, и они пьют с ним водку. Что общего в том и другом случае? Мужчины, возникшие в жизни убитых. Возможно, разные, а возможно, и один, умеющий гримироваться. Если я узнаю, что и смерть третьего из списка на кресте, прозаика Пестрякова, тоже наступила после знакомства с неким мужчиной...

И ещё я подумала так, вышагивая из вагона на асфальт московского вокзала вслед за дедулей, согбенным от тяжеленного битком набитого рюкзака, - что, если подтвердится моя догадка с Пестряковым, - значит, убийца этих всех писателей был не только юморист, как заметил молодой следователь Ершов, но и отчаянный наглец. Сначала он лепит к кресту имена своих будущих жертв, что никаких секретов для широкой общественности, включая органы правопорядка, а затем уничтожает этих старых людей одного за другим в короткий срок с начала апреля до начала июня. Ради чего? Не пахнет ли здесь сумасшествием? Кто станет убивать бедных людей? Чтоб взять будильник у Нины Николаевны и подстаканник у Шора? А что если тут действует сумасшедший? Тот же маньяк?

Едва пришла домой, едва сунула на огонь чайник - телефонный звонок. Даша...

– Татьяна! Я знаю, кто отравил мою мать!

– Кто?

– Сумасшедший! Только сумасшедший мог это сделать. Только чокнутый! Только псих!

– Почему ты так думаешь?

– Потому что никаких врагов у неё не было! Никаких завистников! Она никогда ни у кого ничего не отняла! Она не делала зла! Она, знаешь, какие умилительные стишата писала? Для самых-самых маленьких... Слушай:

Ну никак я не пойму,

Почему река в дыму?

Догадалась! Там туман!

А в тумане - пеликан!

Она только и делала, что стучала на машинке, работала и работала... Витька и я были для неё всем. Особенно Витька. Ей очень хотелось сына. Она была им беременная и написала такие стихи:

На ромашке погадаю,

Потому что знать желаю:

Кто мне крикнет в этом мае:

"Я люблю тебя, родная"?

Или лучше не гадать,

А тихонько ждать-пождать?

Потому что выйдет срок,

И появится сынок...

Я это нашла в её бумагах... Она всегда все от души делала. Она на все письма отвечала. Она меня в детстве только раз полотенцем хлопнула. За то, что я котенка за лапу подняла, а он запищал...

– Дарья, ты на работу-то ходишь?

– Хожу. Сижу с сумками. Думаю. Вчера одну украли. Придется из своего кармана... Моя мать, Татьяна, подавала нищим и один раз до того наподавалась, что домой принесла три рубля... Это ещё когда был жив отец... Он ей сказал: "Стыдись, несчастная!" Он в тот день тоже постарался, ухнул всю свою зарплату на детали для нашего чудища-юдища, "москвича" дореволюционной выделки. Ничего, сели, пожевали хлебца, поиграли в лото... Или, Татьяна, уже начался целенаправленный отстрел именно жалостливых, непрактичных людишек? И нечего суетиться? Взывать? Надеяться и верить? Ты что-нибудь узнала? Накопала? Или плюнула на все и отступилась?

– Иду по следу... Раз уж взялась - доведу. Хотя пока - темно.

– Хочу знать, Танька! Жутко хочу знать, какая тварь сотворила такое! Какая гадина из гадин!

– Дарья, Виктор не объявился?

– Ты что! Откуда? Эгоистина, чертополох! С детства растет, где хочет и как хочет. По фигу ему все, если потянуло в странствия с мольбертом наперевес! Жуткий проходимец! Вот когда явится то... Я же говорила маменькин сынок! От таинственного незнакомца рожден! В гостинице в вестибюле встретились и все - солнечный удар. Как мать рассказала под настроение. Он был наш русский эмигрант, аристократ, красавец и умница. Обольстил сходу. И мать отдалась. Не осуждаю. Ей и было-то всего двадцать лет... И его она ни разу не помянула злым словом, хотя от него ни ответа, ни привета. И Витюша для неё - все. Память о сверхромантичном приключении. Тетки её осуждали, конечно. Понятное дело - одна с бухгалтером живет-лается, другая - с нуднейшим топографом. Мать своим поступком перечеркнула их праведное долготерпение.

– Ты хоть спишь?

– Немного. У Юрика краснуха. Вот еще! Когда Юрику был нужен хороший эндокринолог, а хороший - это за хорошие деньги нынче, как известно, моя мать месяц сидела за машинкой, не вставая. Что-то там строчила, строчила и получила денежек, и отдала мне... А одно свое стихотворение она так начала:

Ты ушел. Я шагов не слыхала.

Не споткнулся. Не крикнул: "Прощай!"

– Послушай, а не вела ли твоя мать дневник?

– Вроде, нет.

– А попробуй поищи. Вдруг...