Убийца-юморист

– Что ты со своими "коммунистскими" идеями лезешь? Мало народ обманывали? Не они ли обкормили его до тошноты показухой и демагогией? С этого все началось! С этого!

– А твои "дерьмократы" мало налгали этому же народу?! Мало наизголялись над ним?

– Ти-ши-на!
– вдруг на басовой ноте рявкнул Томичевский, и, действительно, все спорщики мгновенно утихли.

Но это-то ладно. Это-то ещё ничего. Я ещё к Томичевскому никак не относилась. А вот очень понравился он мне, когда простер в сторону памятника Есенину свою руку и строго спросил у собравшихся:

– Так за кого, за какого лидера мы с вами, недотепы и пустомели, будем голосовать в следующий раз?

– За Сергея Есенина!
– монолитно громыхнула толпа.

– Правильно!
– подытожил старый комедиант. И мне:

– Если не ошибаюсь, вы - Танечка? А я...

– Если не ошибаюсь, Владимир Петрович?

– Так точно. Вы про Семена Шора хотите узнать? Считайте - узнали кое-что. Я вам продемонстрировал, как бы он утихомирил ярость толпы. Но словечко, которое употребил бы по отношению к врагине Есенина, не берусь произнести. Только синоним: "Не долюбили тебя, красавица! Вот и полезла в пропагандисты-агитаторы". Но мог обратиться к присутствующим: "Граждане-товарищи, тут мамзелька недо...ая, а ей кажется, что идейная. Кто возьмется добровольно оказать ей соответствующую услугу? Поднимите руку!"

– Такой хулиган был?

– Такой. Не принимал всерьез трибунов, вождей и диктаторов. Вон скамейка освободилась. Сядем?

Сели.

– И вы всегда так?
– спросила я для начала, для разбега.
– С юмором?

– С юмором-то?
– переспросил старый актер, легко закидывая длинную ногу на другую.
– А как без оного? Я, можно сказать, отпетый юморист. Смоленский же! У нас там Васи Теркины на каждом шагу. Теркины фашистов одолели и ещё кого надо одолеют! Как бывший пехотинец говорю. Твардовский про нас знал подноготное. Слушайте:

Немец горд.

И Теркин горд.

– Раз ты пес, так я - собака.

Раз ты черт,

Так сам я черт.

Ты не знал мою натуру, А натура - первый сорт.

В клочья шкуру

Теркин чуру

Не попросит. Вот где черт!

Я только было открыла рот, чтобы повести беседу в нужном для меня направлении о Семене Григорьевиче Шоре, как актер насмешливо произнес:

– Вам хочется написать о Шоре? Вам хочется понять, как живут сегодня, при безденежье, рядовые писатели? Ничего вы этого не узнаете! Только поверху! Только кое-что! Можно, например, много чего порассказать о том же Льве Николаевиче Толстом, о нем же горы, Эвересты написаны, но можно обойтись анекдотом. Смею вас уверить, он имеет достаточно познавательного смысла. Итак, ранним утром, когда Лев Николаевич изволил откушать кофе со сливками, к нему обращается лакей: "Ваше сиятельство, пахать подано!" Забористо, не правда ли?

Актер простер руки к небесам и с веселой яростью, ничуть не стесняясь присутствия народа, воззвал:

– Боже! Выбери и меня, как Сему, чтоб никаких поблизости ханжей и идиотов, а только бутылка! И чтоб разом! Никакого длительного гниения на матрасе!

Кое-кто ему зааплодировал. Он, старик-юморист, с достоинством раскланялся и, обернувшись ко мне, сказал назидательно:

– Отметьте в своем блокнотике - массы Томичевского поддерживают! Уверяю - Томичевский и после своей смерти отчебучит нечто, повеселит наш бедный российский народ, заскучавший в процессе перестроек-недостроек и прочего строительного мусора. Теперь конкретно к Семену...

Я так поняла - актеру потребовалось время для показа себя, для самовоплощения, для срыва аплодисментов. И он дал себе волю. Теперь же, пригорбившись на скамейке, сунув обе ладони между сдвинутых колен, он заговорил совсем иным тоном, раздумчиво, негромко, по делу:

– Семен устал. Ото всего. От жизни. Он давно тащил эту усталость. Может быть, с войны. Только умело её маскировал. Писал довольно забавные пьесы. Их ставили. Я играл в трех из них. Героев-забавников. Прежде ведь чем писучий народ кормился? Во времена разнообразного социализма? Р-разоблачением мещанства, как-то: стяжательства, жадности, тяги к привилегиям и прочего в этом же роде. То есть, то, что совсем недавно считалось пороком, нынче возведено в высшую степень доблести, поставлено на пьедестал и внедряется в мозговые извилины широких масс из минуты в минуту. Семену плевать было на мещанство, если по большому счету. Он вообще скептически наблюдал броуновское движение страстей человеческих. Он бы, возможно, и не писал бы вовсе. Он ведь не считал себя великим или даже приличным драматургом. Но писание как-то упорядочивало его существование. Вроде лекарства. И, что тоже немаловажно, - помогало содержать семью. Впрочем, если бы не жена его Розочка...

И вот ведь неожиданность - если провинциальные родственники Шора всячески расхваливали мне добродетели весьма, с их точки зрения, разумной, трудолюбивой жены покойного драматурга, то актер презрел такой взгляд напрочь. Он с издевкой вспоминал, какая цепкая, хозяйственная, неукротимая в стремлении к достатку была эта самая Розочка, какой железной рукой тащила она Семена Шора вверх по иерархической лестнице достатка и почета, которая всегда существовала в советской и постсоветской литературе.

– Она, она, - утверждал актер, с отвращением кривя тонкие губы, бегала по литначальникам, литчиновникам с самыми разными просьбами и даже требованиями. Она, Розочка, трясла в кабинетах его орденами и медалями, чтобы вытрясти для семьи полезное и приятное: путевки в дома отдыха, загранпоездки ну и так далее. Не стеснялась, что вы! Такая ошалело-наглая рыночная бабенция! Звенела браслетами, шипела шелковыми одеждами ещё издалека, ещё на расстоянии пистолетного выстрела, и, надо отметить, народ тотчас разбегался, начальство требовало у секретарш отвечать ей решительным "нет, ушел, когда придет - неизвестно!"

Но, со слов актера, фантастическая Розочка умела ждать свою добычу, как гиена, - часами, и дожидалась часа своего торжества. Припертый к стене железной аргументацией нахрапистой дамы, любой литературный или иной чиновник сдавался рано или поздно. И Розочка получала желаемое. Именно так она вытащила из горла литначальника дармовую трехкомнатную квартиру в престижном кирпичном доме и хорошем районе. В Союзе писателей долго обсуждали, как удалось этой неуемной Розочке, жене полуизвестного драматурга, уломать босса и в итоге поселиться в элитных апартаментах на Безбожном. Она рвала голосовые связки, выкрикивая свои аргументы: "Вы не хотите пойти навстречу нашей семье только потому, что мы евреи! Только потому, что в пятьдесят третьем мой Семен Григорьевич был несправедливо, как все евреи, обвинен в антигосударственной деятельности! Только потому, что в годы Великой Отечественной войны среди евреев были богачи, спасавшие свою шкуру и не думавшие о своих собратьях, которых гнали в газовые камеры! Только потому, что кое-какие представители еврейской национальности находятся в заключении в связи со своими антисоветскими убеждениями. Но при чем здесь мой Семен Григорьевич и его семья? Разве он не пролил свою кровь за Родину?" Против нее, как против прущего на бешеной скорости танка, мало кому удавалось выстоять... И разумеется, Семена своего она держала в кулаке, внушая ему мысль о том, что иначе, без её хлопот, он бы давно пропал.

В конце концов и драматург Шор вынужден был целиком согласиться с этим довольно наглым доводом. Мало того, что Розочка "везла на своих плечах" сыночка Гарика, свою собственную старую мать, в прошлом парикмахершу из города Бендеры, а также самого супруга - она являлась тем самым ярким, неисчерпаемым образом мещанки, который драматург Шор и воплощал в своих пьесах.

Пока писал пьесы. Но где-то уже в семидесятых он их писать бросил. Лишь изредка, раз в пять-десять лет, появлялась где-нибудь в сборнике его пьеса и ставилась тоже лишь изредка...

– Он стал переводить... прокорма ради... с казахского, адыгейского, тунгусского... по подстрочнику, конечно. И сам себя за это очень не любил.

Впрочем, как дополнительно заметил Томичевский, Семен Шор при Розочке отнюдь не бедствовал. Он с Розочкой умудрился объехать многие страны, куда другим путь в те годы был закрыт. А вот когда Розочка умерла...

– Прежде, во времена Розочкиного правления, бывало, что в докладах у самого Михайлова, пусть и в конце списка, но мелькала фамилия Семена, среди "цвета отечественной драматургии", а после - полное забвение, - припомнил актер.
– Мне доводилось выслушивать мнение о Шоре его явных завистников. Они считали, что он, в общем, серенький середнячок, но Михайлов, тертый калач, нянчился с ним потому, что считал весьма полезным "подыгрывать еврейству". Он знал, какую оно набрало силу в других странах, какую набирает у нас. Но я всегда считал Семена талантливым, остроумным. Я помню, как смеялся народ на спектаклях по его комедийным пьесам в пятидесятых и шестидесятых! До сих пор помню отдельные его фразочки: "Мишка! Не настаивай! Моя печень, истомленная алкоголем, сегодня пусть вяло, но протестует!" Или: "У тебя спрошу: стоило ли брать Зимний дворец, чтобы слушать этого партвыжигу?" Но когда появилась знаменитая пьеса Владимира Михайлова, - актер длинно свистнул, - тут словно бы и всем драматургам пришел конец, а про Шора и судачить перестали. И вообще всех чохом драматургов в Безбожном записали в бездари и, пардон, пардон, мудаки. Исключительно веселую пьеску сделал тогда, лет двенадцать назад, старикан Михайлов! Под шикарным названием: "Миллиардерша приехала в социализм". Помните?