Убийца-юморист

– Это с дедом?
– спрашиваю.

– Ага. На Ладоге. Мы с ним одно время много куда ездили.

Увидела я Любу и бьющей азартно по мячу ракеткой, и на коленях у Пестрякова в возрасте лет шести, и с букетом белой сирени и белым бантом на голове - видно, шла на последний, выпускной урок после первого или второго класса. С дедом она бросалась, на миг повернувшись к фотокамере, в синее море с белым пароходом вдали. С дедом поднималась в гору. С дедом плыла на теплоходе... С дедом собирала клубнику в общую плетеную корзинку, голопузая, без штанишек, года два ей было в то солнечное утро, не больше...

– Очень дед тебя любил, - сказала я.

– Очень, - ответила я.

– И ты его.

– И я его.

– Отец меньше с тобой возился, судя по фотографиям...

– Меньше, - согласилась Люба.
– Он весь в своем летчицком деле был, пока не попал в автокатастрофу. Дома только и слышалось: "Я резко ввел самолет в пикирование у самой земли. Я резко рванул машину в сторону. В воздухе, братья и сестры, все делается быстро". Он готов был, даже засыпая, бормотать о своем: "Сегодня я мог грохнуться! Но не грохнулся! На малой высоте, на скорости выполнил каскад фигур высшего пилотажа и доказал, что у этого самолета высочайшие летные характеристики! Есть, есть слабина! Но это не повод, чтоб его забраковать! А Ванька Седов не успел вывести машину из пикирования, у всех на глазах врезался в березовую рощу... Ванька, Ванька..."

... Снимок, который держала в руке, не оставлял сомнений - на нем сияет белизной улыбки тот самый человек, который есть не очень задачливая "любовь" девушки Любы...

Она же, должно быть, ещё не заметила мою находку, продолжала говорить о необязательном для меня как дознавателя:

– К отцу я не в претензии. Он брал меня с собой, когда мог. Я с ним побывала в Англии, когда такие путешествия воспринимались вроде хождения по Луне. На аэродроме Фарнборо, где проходила ежегодная авиационная выставка. Мы с ним ходили по Гайд-парку, любовались зелеными лужайками, лебедями, бродили по знаменитой Пикадилли, где столько световых реклам - ослепнуть можно...

– Этот?
– я протянула ей снимок черногривого знойного красавца с улыбкой, которая как бы заставала вас врасплох своей безупречной выверенной, ослепляющей красотой.

– Подохнуть можно, верно?
– усмехнулась она.
– Даже если он был бы глухой-слепой. А он к тому же поет! Да как! На коленях перед ним хочется ползать... Я и ползаю...

Мне хотелось, чтоб случилось чудо. Чтоб можно было спрятать за пазуху какое-либо фото этого патентованного цыганистого улыбальщика. Я заметила одно такое, но маленькое, там, среди прочих, в ящике...

И чудо было.

– Люба! К тебе пришли!
– крикнула в дверь её мать.

Люба взметнулась с кресла, как птица, почуявшая опасность... Я же чисто воровским, стремительным движением выхватила из ящика фото неведомого мне певца и сунула в разрез кофты-рубашки, которая, слава Богу, темно-синяя и не просвечивает.

Люба вернулась минут через пять с букетом пурпурных крупных роз.

– От него?
– спросила я свойски, уже как бы на правах доверенного лица.

– Нет, - тускло отозвалась она и бросила роскошные розы поверх черного пианино.

– Знаешь, - сказала я, потому что это было совсем противоестественно такая красавица и в муках, - знаешь, мне кажется, твоя "любовь", хоть и супермужчина с виду, а внутри ему чего-то не хватает... Впрочем, могу и ошибаться... А розы ни в чем не виноваты. Надо бы их в воду поставить.

– Надо, - отозвалась она, стоя лицом к окну, а ко мне спиной.
– Я сама знаю, что надо, как надо, а только...

– Ну давай я поставлю. Вон в ту вазу.

– Бери, ставь. Но отнеси к матери. Она любит розы. Ну, я пошла.

И, действительно, не глядя на меня, всунула загорелые ноги в белые босоножки с золотой пряжкой и исчезла, а я с букетом пурпурных роз в хрустальной вазе оказалась в комнате, где в инвалидном кресле сидел и читал её отец, а мать, присогнувшись, мелкими глотками пила чай из белого бокала с вишенкой на боку.

– Унеслась?
– спросил мужчина, откладывая книгу себе на колени. На странице летел самолет со стреловидными крыльями.

– Вот так и живем. Несмотря на то, что родословная наша чиста, как слеза. Возьмем хотя бы моего тестя, который так нехорошо умер... за бутылкой дрянного коньяка. В войну ассом был! На Яках работал в небе! Сбивали его два раза, раненый по госпиталям лежал. И опять в бой. Вы не читали его первые книги? Как он рассказывал про первый бой! Я на всю жизнь запомнил. Как он сначала не знал, что делать. И вдруг увидел "мессера" с черной свастикой на белом фоне. И схватился с ним. Один на один. Как "мессер" резанул по нему трассами пушечного огня... Не вышло прошить! Мимо! Он, "мессер" этот подлый, то ускользал, то появлялся в прицеле. Но настал момент, и Дмитрий четко зафиксировал наглого фрица в прицел и нажал на гашетку! Тесть у меня мировой был! И - теща мировая! Потому что кулацкие дети, - завершил он свою речь совсем неожиданным образом.
– А мы с Нелькой, получается, кулацкие внуки! Имели полное право не любить Родину! Абсолютное право! Моих ведь тоже раскулачили...

– Миша! Остынь! Не нагружай девушку лишними для неё сведениями! попросила Нелли Дмитриевна, приложив к груди руки, сложенные крестом. Кому теперь это все интересно?

– Как же не интересно?
– тряхнул седыми кудрями красавец-инвалид. Это же в фокусе интереса, кто ест и откуда пошел писатель Пестряков-Боткин! Девушка за этим и пришла!

– Как, как?
– спросила я.
– Боткин? А почему... почему говорят "Водкин"?

– Дразнилка! Очень уж просится на язык вместо "Боткин" сказануть "Водкин". Приклеилось. Боткин - фамилия его отчима.

Я прикинула: на листке, что был приклеен к кресту, значилось "Пестряков-Водкин". Либо тот, кто писал текст, не знал в точности, как пишется двойная фамилия Пестрякова. Либо... либо нарочно употребил "дразнилку", чтоб всем бросалась в глаза: мол, раз Водкин" - значит, неспроста, значит, его родня с алкоголем дружит издавна, значит, пьянь он пьяная и нечего даже искать иных причин его смерти, кроме уже засвидетельствованной: от водки, точнее, от дрянного коньячишки погиб, пил вовсю и не глядел, что... Значит... значит, вполне может быть, что предусмотрительный автор той писульки и есть убийца Пестрякова, Шора, Дарьиной матери-поэтессы? Но кто он, какой, из чего сделан? Почему не постыдился вплести в текст юморок?

– У вашего тестя были враги?
– спросила я Михаила. Сильными руками он катнул коляску вперед-назад и без запинки отчеканил:

– Был. Враг. Если начистоту. Ты, Нелька, помолчи. Может быть, нам Татьяна как-то поможет с этим гуру. Выведет его на чистую воду. Совсем он вскружил Любе голову. Она отнесла ему все свои золотые цепочки-сережки. Опростилась. Говорит, что так велел гуру. Что надо довольствоваться малым. При ее-то любви к красивым безделушкам! Переломил! Убедил, будто золото пойдет на помощь каким-то обездоленным. Словно мы уж такие обеспеченные! Говорю, и орден дедов отдала... Дед ей дал, а она... Дед её очень любил. Он для неё ничего не жалел. Она на его мать вышла похожей. Тут не в разуме дело, а душа просила своего... Душе отказать сложно... Если хотите я вам историю любви Дмитрия и Анны расскажу.

– Хочу, - искренне ответила я.

И вот что узнала...

Действительно, ни Дмитрий Пестряков-Боткин, ни жена его Анна Курбатова не имели причин особенно любить свою родину, а имели полное право проклинать её, начиная с начала тридцатых. Как это, к примеру, и делают с большим энтузиазмом тусовщики с одесского Привоза, заполонившие ныне все средства массовой информации ненасытным урчанием своих брюхо-кошельков на том месте, где у человека положено быть лица. Дмитрий Пестряков происходил из огромной крестьянской семьи, которую следовало, согласно очередным постановлениям партноменклатуры, уничтожить и развеять по ветру как пыль.