Ученик философа

— Может, и не удастся… но… когда мы любим… людей… и вещи… и свою работу, и… мы как-то обретаем уверенность, что в этом присутствует добро… абсолютно чистое, абсолютно присутствующее… оно в самой ткани… иначе и быть не может.

— Мы очень высокого мнения об этом слове — «любовь», мы его так и этак поглаживаем, похлопываем… но является ли любовь, как мы ее знаем, хоть когда-нибудь в каком-либо ином виде, кроме маски самой себя? Спросите у своей собственной души. Кто это был?

В этот момент их обогнал отец Несты Уиггинс; он почтительно приподнял шляпу перед философом.

— Доминик Уиггинс, портной, он живет в Бэркстауне, хороший человек.

— Я помню Уиггинсов, — сказал Джон Роберт, — они были католики.

Сейчас они шли по общинному лугу, по сырой, грязной земле. Отец Бернард терпеть не мог пачкать ботинки. Булавки частично расстегнулись, и подол рясы краем волочился по земле. Священнику уже хотелось пить. Если они пойдут обратно в Бэркстаун более коротким путем, по железнодорожной выемке, то через двадцать минут окажутся в «Лесовике». Но, кажется, кто-то говорил, что этот чертов философ — трезвенник?

Отец Бернард сказал:

— Мы любим говорить, что все люди эгоисты, но это лишь гипотеза.

— Отлично, отлично! — ответил Джон Роберт. И добавил: — Мне очень интересен ход ваших мыслей. Но вы не ответили на мой вопрос.

— Когда мы любим что-то непорочное, мы испытываем чистую любовь.

— Люди? Жалкие жулики, все до единого преступники?

— Любя других как Христа — то есть любя Христа, живущего в них.

— Сентиментальная чушь. Кант думал, что следует уважать универсальный разум, живущий в других людях. Чушь собачья. Представьте себе, ex hypothesi [73] , что я хочу, чтобы вы меня любили. В этом случае мне хотелось бы, чтобы вы любили меня, а не мой разум или Христову природу.

73

Здесь: гипотетически (лат.).

— Ну… да… конечно, вы правы.

— А вещи — кажется, вы упомянули о любви к непорочному, как это следует понимать?

— Что угодно может стать таинством… преобразиться… как хлеб и вино.

— Что, например? Деревья?

— О, деревья, да… вот это дерево…

Они как раз проходили мимо куста боярышника, который едва ли заслуживал называться деревом. Меж крепких блестящих шипов проглядывали маленькие острые ярко-зеленые почки.

— Красота этого мира, — сказал Джон Роберт, — К сожалению, я ее не воспринимаю. Хотя она могла бы стать полезным доводом против искусства. Искусство, несомненно, дьяволова работа, магия, сливающая воедино добро и зло, место силы, где они резвятся вдвоем. Платон был прав насчет искусства.

— Вы совсем никакого искусства не любите?

— Нет.

— Но ведь, несомненно, метафизика — тоже искусство.

— О да, это пугающая мысль. — Философ помолчал, словно потрясенный ужасной картиной, созданной этими словами, — Видите ли, подозрение, что ты не только не говоришь правду, но и в принципе не можешь ее сказать, — это… страшное проклятие. За такое вешают мельничный жернов на шею [74] .

Отец Бернард не нашелся что ответить, а философ продолжал:

74

Матфей, 18:6.

— Ваша концепция любви к непорочному — уловка, и я сомневаюсь, что идея любви к Христу, живущему в омерзительной свинье вроде вас или меня, вообще имеет какой-то смысл. Это сентиментальность. Приемчик иллюзиониста, вроде онтологического доказательства. Вы представляете себе совершенную любовь, исходящую из совершенного источника, в ответ на вашу несовершенную любовь, в ответ на вашу безумную жажду любви — а поскольку эта мысль вызывает у вас теплое чувство, она становится аксиомой.

— Я знаю, мой Спаситель жив [75] .

75

Книга Иова, 19:25; этот стих также служит первой строкой ряда протестантских гимнов, один из которых в качестве начальной арии открывает третью часть «Мессии» Генделя.

— Mutatis mutandi! [76] Я полагаю, это и называется верой. Вы чувствуете устремляющееся к вам сияние. Но чтобы это стало реальностью, нужен тот самый Бог, в которого вы не верите. Вы пережевываете все ту же несовершенную жвачку. Вам нужен ответ. Настоящий ответ для вас невыносим, поэтому вы придумываете свой — все равно что письмо послать самому себе.

— Верно, — произнес отец Бернард, — Мы жаждем любви… это действительно глубоко сидит в нас. Вы тоже… тоже жаждете, чтобы вас любили — верно ведь?

76

Внеся необходимые поправки (лат.).

Розанов, помолчав немного, ответил:

— Да, но это слабость — я такое говорю шепотом. Ну что ж. Вы любите своих прихожан, того прихожанина, которого сегодня утром навещали? Видите, вы их все же посещаете.

— Это была женщина… ну… не совсем, — Укоряющий образ мисс Данбери возник в мыслях отца Бернарда, и тот засмеялся, — Нет… но я рад, что она есть на свете.

— Вы смеетесь? Общаясь с ней, вы счастливы, довольны?

— Да, она забавная. Она добродетельна и нелепа.

— Значит, ваше добро — это счастье?

— Нет-нет-нет. Мое добро — это добро.

— Что проку в тавтологиях? Добро — это Чеширский кот.

— Но тогда… неужели выдумаете, что… нам… все дозволено?

— В смысле нравственности? Мы можем вести себя спокойно и разумно и при этом презирать себя. А есть еще идея долга, превосходное изобретение. Конечно, все это есть. Но в основном — мы видим, как мы мелочны… смешны… низки.

— Вот оно, ваше счастье.

Джон Роберт засмеялся.

— Нет никакой структуры, лежащей в основе мира. На самом дне — совсем неглубоко — сплошной мусор, хлам. Даже не грязь, а хлам.

— Разве это не стоицизм, не защита от всего, что может удивить? Nil admirari [77] .

— Защита от всего, что может удивить, внушить отвращение, встревожить, напугать до безумия — от чего угодно, особенно от самих себя.

— Так значит, этика — ошибка?

77

Ничему не удивляться (лат.).

— Явление.

— Я думаю, вы, скажем так, неискренни.

— Неискренен. Замечательно. Продолжайте.

— Вы кажетесь мне большим моралистом. Например, вы, кажется, приписываете абсолютную ценность истине.

— Моралист не обязательно морален. А что до истины — она как коричневый цвет: в спектр не входит.

— Что это значит?

— Она не является частью этики — этики в вашем понимании. Истина безлична. Как смерть. Это рок.

— Неумолимый?