Ударная сила

Кто-то поставил перед гостями чистые граненые рюмки, в них налили водки. Сдержанные переговоры царили у длинного стола, но все не садились, плотно стояли, точно по негласному уговору ждали чего-то. Фурашов тоже испытывал возбуждение — оно вошло в него, подогрелось всей атмосферой — и думал, что скажет этим молодым да и всем: он догадывался — ему дадут слово.

Председатель поднял рюмку, оглядел всех за столом.

— Я бы хотел, чтоб сейчас слово молодым сказал инженер-подполковник Фурашов, командир части. — Он оглянулся на Фурашова. — По-фронтовому, крепко и точно...

Вобрав воздух и задержав его — слышал, это успокаивает, умеряет возбуждение, — Фурашов постоял секунду-другую и, когда заговорил, действительно ощутил уверенность:

— Что ж, товарищи, вот тут Николай Федорович, — он кивнул на Моренова, — тоже фронтовик, знающий, почем фунт лиха, сказал, что очень любит свадьбу. По-моему, это верно! Свадьба — первый кирпич в фундаменте советской семьи. Это преддверие новой жизни, преддверие потомства, бесконечности человеческого повторения и обновления на земле... Да, это священно. Что может быть священнее жизни, священнее той земли, на которой живем, по которой ходим, чьим воздухом дышим, на которой родимся, любим? И, защищая которую, готовы погибнуть? Такие мы, советские люди, — мы это доказали. — Он перевел дыхание, в поднятой рюмке, радужно окрашенная преломленным светом, плескалась жидкость. — Очень жаль, что нет на этой свадьбе матери Петра Метельникова, его отца, героя войны... Но вспомним о них, давайте вспомним! Я знал, младший сержант Метельников, вашего отца, сержанта Метельникова, он солдат с большой буквы, такие солдаты защитили нас, дали нам всем возможность жить... А мне — конкретно — спас жизнь. Да, Петр Метельников, ваш отец, Михаил Метельников, спас мне жизнь под Зееловскими высотами, а сам погиб спустя три дня... — Голос пресекся, Фурашов с трудом вобрал воздух. — Память его для меня священна... Будьте достойны своего отца, героя. За ваше здоровье, Варя и Петр, за будущее, за хорошую вашу жизнь.

Он подошел, чокнулся с Варей и Метельниковым: тот красный, растроганный, повторял:

— Спасибо, спасибо, товарищ подполковник...

Потом Фурашов разрядил обстановку: с шутками, весело сказал, что часть берет шефство над семьей Метельникова и на первый случай подносит свадебный подарок.

Тюлин, словно по сигналу, блестя и помаргивая разномастными глазами, вкатил через порог в «Чайную» новенькую белую детскую коляску, поскрипывавшую рессорами...

...Уезжали Фурашов и Моренов, когда к чайной подъехали дрожки и пролетки, — председатель сказал: будут катать всю свадьбу. Моренов, усевшись на заднее сиденье машины, со вздохом сказал:

— Мне завидно, Алексей Васильевич: придумать с коляской... Это вы здорово! Вот только в секрете держали до отъезда на свадьбу...

— А вы где этак отплясывать научились? — обернувшись, спросил Фурашов. — Эффект необычайный.

— Утехи комсомольской молодости. Сибирских кержаков надо было чем-то удивлять, призывая их в колхозы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1 июля

На головном объекте, у Фурашова, вновь собирается рабочая комиссия по «Катуни»: она должна доложить «большой комиссии» свои предложения — возможно ли продолжать государственные испытания. Все это мне объяснил шеф, пригласив к себе. Теперь он принимал не в той комнатке — не по «интиму», а в обычном своем кабинете, строгом, с полированной мебелью. «Отправляйтесь, Сергей Александрович, проконтролируйте. Думаю, теперь, после введения изменений, «сигма» проявит себя хорошо».

Мне его стало жалко: усталый, подглазья набрякли, кожа на лице бледная, болезненно-рыхлая...

Возвращаясь в лабораторию по коридорам-лабиринтам, думал о нем, не мог избавиться от жалости. А она-то мне ни к чему: парализует решимость. Ведь когда шеф заикнулся «поезжайте, проконтролируйте», толкнуло: вот туда надо доставить новую «сигму» и там проверить ее!

В лаборатории сел к столу в странном изнеможении: вот черт, будто тонну груза вез! Что, что делать?..

Вырос Овсенцев — в белом халате, над выемом майки — волосатая, в рыжих колечках грудь: «Какие цеу?» — «На головном объекте облет — выявить, как поведет себя «сигма». — «Судьбы удары! Счастье само лезет в руки! На одной линейке координатных шкафов поставить новую «сигму», на другой — старую... Готовлю, Сергей Александрович? Очкарика, то бишь Эдика, подключаю».

Я промолчал. Молчание принято за знак согласия. Интеграл крутнулся волчком...

1

Со вторника начинала работу комиссия — об этом Фурашову стало известно вечером в воскресенье. Значит, относительно спокойные, бессуетные дни позади. Начинались опять облеты станции, эксперименты, расчеты пленок, заседания в белокирпичном домике на «пасеке». Передышка, на какую Фурашов втайне рассчитывал, заканчивалась нежданно-негаданно.

С тех пор как отложили госиспытания, шла усиленная работа. На станции наведения ракет вводили всякие изменения, «нулевые приказы»: заменяли детали, узлы, тщательно отлаживали каждую панель, каждую схему. В аппаратурных «пасеки» теплынь — обвешанные, опутанные кабелями, шкафы не выключались круглые сутки. На ночь у шкафов оставались заводские настройщики, оставались и военные — операторы, техники, инженеры. Профессор Бутаков, видно, торопился, а по тщательности всего, что делалось, Фурашов понял: ставка серьезная. Что ж, после неудачи в Кара-Суе у него нет другого выхода. Стягивались лучшие силы сюда, на головной объект; многих Фурашов узнавал в лицо — настройщиков, опытных, «съевших зубы» еще там, в Кара-Суе, когда только-только начиналась «Катунь». Однако Сергея Умнова, ведущего конструктора, Фурашов не видел: тот не появлялся на головном объекте давно. Иногда у Фурашова вспыхивал вопрос: «Как у него после госпиталя?» Видел: в «сигму» тоже поступали «нулевые» приказы-переделки, схемные уточнения. А где же новая «сигма»? Эх, Гигант, Гигант! И Костя... Тоже хвастал: «Старик, продерем, пропесочим через газету!» Не так все легко, как кажется.

Вечером к Фурашову явился постоянный представитель промышленности — начальник объекта, как он именовался, симпатичный, тихий, с ним у Фурашова установился добрый контакт.

— Сами понимаете, Алексей Васильевич, за это время всяких изменений, нулевых приказов в станцию ввели, — у плохого хозяина блох меньше! Облет бы устроить завтра, в понедельник. Не дай бог во вторник блин комом — и кепку не на чем будет носить! — Он хохотнул и выразительно похлопал себя по голове. — Захода бы всего три...

Фурашов согласился: облет так облет.

О том, что едет генерал Василин, Фурашову передали с контрольно-пропускного пункта. Приезд этот был внезапным, не ко времени, и удивил Фурашова: шут знает, что он вообще нес с собой.

Заход «Ту-4» на станцию только начался. От контрольного пункта Василину ехать было три километра. Фурашов подумал: до встречи еще успеет посмотреть начало работы, — в динамике уже пошел размеренный отсчет времени: «Четырнадцать часов семь минут, четырнадцать часов восемь минут...» Но когда из затемненной индикаторной Фурашов вышел в коридор, он сначала увидел далеко в проеме, будто в перевернутую подзорную трубу, ЗИМ, а потом и самого генерала: тот шел уже по коридору, по резиновым выстеленным дорожкам. Позади полковник Танков.

Выходит, опоздал. Подумав, что надо все же доложить, Фурашов вскинул ладонь к фуражке, но Василин нервно махнул рукой:

— Какой уж доклад! Сразу видны порядки: опаздываете встретить, часовой требует пропуск... Командующего не знают! Армия начинается с порядка — пора понимать!

Небольшие глаза Василина обдали ртутным холодком. За долгое время, пока не виделись, а не виделись с тех пор, как Фурашов уехал из Москвы, Василин вроде похудел, известковая бледность появилась на тонкой, пергаментной коже щек.

— Виноват, идет облет...

— Виноват! Облет!.. — проворчал Василин. — Ведите, показывайте ваши пасеки-пчельники.

И, не подав руки, прошел мимо.

«Что ж, если им, этим циркачам, будет понятен его жест, тем лучше! — переступая порожек, думал Василин. — В былые времена... не подаст старший начальник младшему руки, — песенка младшего спета! Иных намеков не требовалось — все ясно!»

Позади, приостановившись, Танков повел осуждающе значительным взглядом на Фурашова: «Что же это вы?»