Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Лапин почувствовал, что Марина трогает его за плечо. Она показывала на Сереженьку.

– Да. Сейчас, – сказал Лапин.

Протиснувшись меж танцующих, он вышел в небольшую свою кухню и поставил раскладушку. Сразу стало тесно, места мало. Он дотянулся, зажег газ в темноте, оглядел грязные тарелки, куски хлеба и всякие остатки – он хотел нагреть воду, помыть и прибрать, но решил, что это потерпит до завтра. Он неторопливо постелил и снова вернулся в шум, в музыку. Марина сняла со спящего Сереженьки голубенькие шапочки. Она стояла около, держала шапочки и прикидывала, куда припрятать. Он взял Сереженьку на руки, похудел парень, и вынес в кухню. Раздел и уложил.

Там была комната, музыка, а здесь кухня, здесь тихо было, только газ горел неровно. По стенам и по лицу спящего шли отсветы. Появился Перейра-Рукавицын, появился с шалым, довольным видом: сплутовал или просто кому-то понравился.

– Закругляйтесь, – сказал ему Лапин, и тот понял, кивнул головой.

Из комнаты доносилась музыка. Перейра-Рукавицын присел на корточки и вгляделся в Сереженьку:

– Спит уже малыш? – и поправил одеяло, чтоб было теплее.

– Спит, – сказал Лапин и аккуратно выключил газ.

– Будем укладываться?

– Пойду Марину провожу.

– Давай.

Лапин и Марина оделись, вышли, и ее каблучки ровно застучали по ступенькам. «Холод собачий», – сказала Марина. А у подъезда была все та же вьюга. Они оба как нырнули в летящий снег.

– Ну и дует.

– Угу, – он поднял ворот, но поздно поднял, туда уже насыпало снегу.

Ботики Марины быстро шагали.

– Слушай, Юра, так ты не женился? Я как-то ничего не поняла. Что же тогда мы праздновали?

– А черт его знает.

– Дует-то как. Что за погодка!

– Надо мне шапку купить, Марина.

– Купи.

– А с другой стороны, уже и зима кончается.

– Ой!.. Бегом!

Метро как раз закрывалось, и Марина заспешила. Как обычно, она поцеловала его на прощанье – Лапин подставил щеку, она дважды, быстренько, будто бы клюнула.

– Ну, давай не скучай! – весело и хрипло крикнула она уже с расстояния.

Лапин вернулся замерзший, жилье встретило его теплом и знакомой тишиной – тишиной, когда все спят, когда разбросано вокруг и стулья как попало, а на стульях одежда. С кухни посапывал Сереженька. На диване спал Бышев. Перейра-Рукавицын спал на полу, счастливо спал, лицо счастливое. На спинке стула голубым собачьим ухом висела детская шапочка; жилье, стены и углы блаженствовали от возвратившегося былого беспорядка – вот только был и плавал кисловатый запах недоеденного и недопитого. Лапин, осторожно ступая, протиснулся и чуть приоткрыл окно. Метель за окном будто бы улеглась, но снег беспрерывно скрипел и ныл от не прекратившегося еще движения.

Он разделся, лег, взял записные книжки. Он просматривал записи о грабителе Щемиловкине и о проломе в потолке магазина, – делал заметки, прикидывал, тихо было, а настольная лампа прямо к Лапину в кровать свешивала желтую теплую голову. Грабитель шел мелкий. Воришки…Сейчас февраль, и сейчас легко, но из будущей весны уже надвигались дела.

Заворочался Бышев, ему было плохо.

– О черт, – стонал он и снова: – О черт…

– Иди вырви.

– Не получится, – и Бышев рассмеялся. – Не от выпитого, а от съеденного; хочешь, объясню, во что у меня превратился желудок? – маленький, как кулачок. Сжался весь и усох.

– Уж так сразу и усох?

Бышев приподнял голову:

– Спят? Ночь уже?

– Спят.

Бышев сел, щурился от далекой настольной лампы.

– Я как-то давал уроки, и меня накормили. Хлебосольно, от души накормили, а я рад стараться, наелся. Через полчаса сижу перед ученицей, и вот так же скрутило.

Бышев усмехнулся:

– Я тут же руки в брюки и через брюки живот глажу: не подведи, миленький, не подведи перед девушкой.

Бышев вздохнул:

– Юр, а Юр. Деньги очень нужны.

– У меня пусто сейчас. Было что-то, испанец выпотрошил.

– Я знаю, Юра. Займи где-нибудь… О господи, что там у меня творится.

Бышев лег на живот и застонал. Затем повернулся, поворочался – наконец заснул. Лапин лежал, по-ночному нечувствительно держал в пальцах записную книжку. Ребята спали. Лапин оглядел всю эту разбросанность – землянка ли? окоп ли? – привыкли спать где придется, а назавтра уже не думали о том, где спали вчера. Отцы остались в окопах, и теперь дети будто бы дослуживают за них. Будущий солдат потенциален не только мужской формой, возрастом и мышцами – он духом уже солдат, он ждет.

Поработалось недолго – стало как-то тесно в постели, и в комнате было тесно – и тогда Лапин вышел в коридор, чтобы походить взад-вперед по коридору коммуналки; взад-вперед, как маятник или как люлька, в которой человека укачивали в младенчестве, и человеку это смутно запомнилось и теперь повторяется в шагах. Взад-вперед.

Сундуки стояли в коридоре, Лапин даже не знал, чьи они, а вот владельца этого подвешенного к потолку велосипеда он знал. Пора уже было заснуть, и, управляя собой, Лапин подбирал себе мысли, мыслишки помягче, получше и почище.

– Ой, люди, люди, спасите! – раздался негромкий крик.

За дверью с номером четыре лучший рыбак района видел сны, плохие сны, нехорошие сны.

– Ой, люди, рыбу тащат. Рыбу мою тащат!

Лапин прошагал к той двери и привычно скомандовал четким голосом постороннего:

– Иван Иваныч, на другой бок.

Выкрики стихли. Лапин обогнул сундук и в ботинках на босу ногу прошагал вглубь к электрическим счетчикам. По полу тянуло холодком. Появился Иван Иваныч, появился этаким пузырем в сетчатой майке и трусах. Он щурился.

– Тоже не спится, Юрий Николаевич?

Иван Иваныч зевнул и потянулся.

– Что же мы все-таки праздновали сегодня, Юра? За кого ж пили? Не может быть, чтоб кто-нибудь не родился. А?.. Здорово я сказал. Родилась ведь где-нибудь на свете пищалочка маленькая?

– Конечно, Иван Иваныч.

– Вот и пусть себе живет не болеет, верно?.. Чего, думаешь, мне не спится – метель кончается, Юрочка! На рыбалку скоро, а?

– Подледную.

– Ну конечно. Принесу окунечков этак килограмма на четыре – помнишь! – вывалю в таз: лежат они алые, лежат, ласточки мои, глаза выпучили. Чудовища! А ведь милы, милы. Плавники огнем горят, плотва – она зелень, она на морозе не глядится, я из одного этого ее кошкам скармливаю…

Сосед ушел, уснул, спал без криков. Лапин вернулся к себе и, прежде чем лечь, постоял немного у окна.

Лапин смотрел – угловой дом, высокий и на двух ветрах, был весь в буране, в падающем и взлетающем снеге. Окна были темны, но сам дом, в свете фонарей, раскачивался. Не вьюга, не снег летел, а сам дом огромным куском взлетал и опускался – плыл.

Плыли.

Он и Галя плыли, – он хорошо помнит, – река была, солнце, лето и взбрызг воды, яркий всплеск из-под шлепнувшей по воде веселой Галиной ладони.