Удавшийся рассказ о любви (сборник)

– Во Владимир?

– Да, вчера уехали… Садитесь же, садитесь.

Анна Игнатьевна тут же приготовила свой чай. Цветастая клеенка уже была на столе, пахучий парок подымался от чашек – а мебель и углы были знакомы с детства.

– Знаете, зять говорил мне, что вы тоже были в том детском доме. А я все думаю, где я лицо ваше видела… Зять почему-то долго не хотел мне говорить о себе и о детдоме – странный какой.

– Он просто смущался. (Лапин вспомнил плутовское лицо Рукавицына.)

– Чего ж тут смущаться?

Анна Игнатьевна рассказывала, восхищалась энергией зятя и вздыхала, что Лиде будет трудно учиться, если у них сразу появится ребенок. Хорошо, если бы не сразу, но кто тут угадает – они же молодые…

– Он так смело водит машину. Во Владимир поехали. Я побаиваюсь за него и Лиду, – говорила Анна Игнатьевна.

– Он хорошо водит. Очень хорошо.

Лапин прихлебнул из стакана, сидел и чувствовал, как устали ноги. Чай был замечательный.

– Горячий?

– Нет, нет.

Анна Игнатьевна говорила о дочери, о ее учебе, а Лапин еще раз глянул на висевшую фотографию. Фотография висела косо, и угол отломился, и потому отражение вечернего солнца падало на потолок – и были там лица детдомовцев. Маленькие голодные лица, уродцы напуганные, они смотрели, как суровые солдаты-недокормыши, словно знали все наперед. Они не ждали чуда. Они сидели стрижеными рядками и терпеливо ждали, что из объектива вылетит птичка.

Глава восьмая

В последнее время при мало-мальской вечерней работе Лапина одолевала сильнейшая сонливость и как бы опустошенность. Спать – вот чего он хотел, а напротив в камере стоял шум: один из задержанных, очень желчный субъект, кричал о пропадающем времени, о том, что он опаздывает домой к жене, еще о чем-то, и вот теперь вся камера наэлектризовалась – шум, гвалт и мат неслись оттуда беспрерывно. Появился Елютин, но в камеру не входил. Боялся. Осанисто, как молодой конь, он топтался на месте, а в помощь из глубины коридора бежали два милиционера, гулко стуча сапогами.

Лапин вышел на улицу и присел на крылечке. Шли люди с работы, час пик, вечер.

Рядом оказался оперативник:

– Юрий Николаевич, прокурор звонил. Просил тебя зайти.

Лапин кивнул и тяжело встал. Он двинулся по улице – две троллейбусные остановки, то есть три пролета, и затем срезать угол проходным двором. Путь (от отделения милиции до прокуратуры) автоматичен до мелочей, а что-то было новое. Он глядел на фонари, которые будто бы только сегодня ночью понавтыкали через каждые пять-шесть метров. И будто никогда он не видел вот этих асфальтных лунок, из которых росли среднего роста городские клены.

Прокурора он встретил в коридоре.

– Звали? – спросил Лапин (он подошел, чуть запыхавшись).

– Не я.

Лапин не понял. Прокурор – а с этого утра уже не прокурор, а пенсионер – смотрел на Лапина, улыбчиво щуря глаза. Едва Лапин показался в коридоре прямо с мелкого дождя в плаще, прокурор понял, что Лапин совершит эту маленькую ошибочку и обратится к нему. А Лапин не понимал, еще не догадался. Прокурор, может быть, в последний раз прохаживался сейчас по коридорам (и здание было отремонтировано как бы специально, к минуте, – сверкало). Лапин стоял усталый, сонный, с опущенными плечами.

– Звал, но не я.

И прокурор не объяснил, а лишь смотрел, ожидая, что Лапин сам догадается, и не только о том, что вызывает его новый прокурор Скумбриев, но и зачем вызывает. У Лапина не было сил расспрашивать. Он понял наконец.

– Вы добры были ко мне. Спасибо.

– Я? – сказал бывший прокурор и вдруг ласково, неуверенно засмеялся.

Лапин двинулся по коридору несколько более быстрым шагом.

– А-а… Входи!

Скумбриев сидел в кресле прокурора. Он, видно, и не примерялся к нему – он сидел как влитой. По нему и делали это кресло, если его и делали лет восемьдесят назад.

Скумбриев писал. Авторучка была старая, со сбоями, и он, встряхивая, бил пером по листу бумаги, специально выложенному, выгоняя каплю (он переехал в кресло прокурора просто и ясно и со всеми своими привычками).

– Ну что, Юрий Николаич, – весело сказал Скумбриев. – Много мы говорить не будем. Человек ты у нас неглупый.

Он смотрел на Лапина поверх своих записей. И все-таки, конечно, нужно было все назвать, и он назвал:

– Многогрешен ты. Я было утром уже приказ подписал. И пришлось бы тебе поискать другое место. Честно тебе говорю.

Он глянул строже (он уже не выдерживал веселого тона, который сам же взял):

– Я собираюсь перестроить работу. Я знаю все сильные и слабые места нашей прокуратуры. И для начала, а мне трудно придется сначала, хочу избавиться от слабых мест.

Он посмотрел на Лапина пристально:

– Ну? Что скажешь?

Лапин пожал плечами: все было понятно, все было по-честному.

Скумбриев (он вдруг сорвался) резко повысил голос:

– Ты понял?.. Я тебя много лет терпел. Хватит! И чтоб отныне твоя фамилия не фигурировала вместе с ними. Ни с твоим Сереженькой, ни с Рукавицыным (он уже кричал). И ни с кем из остальных. Ты понял?! Ни под каким видом! Ни с каким оттенком!

* * *

Утро. Лапин просыпается – он потягивается и вдруг вскрикивает детски радостно. За окном солнце.

– Праздник! – Лапин наливает себе большой золотистый стакан вина и смотрит на стакан, улыбаясь и зевая. Он пьет еще стакан. И еще. Мир становится прекрасным. В комнату приходят звуки: воробьи… Лапин высовывается из окна и дышит.

Вид через улицу необычен: у маленького фотоателье тянется длинный хвост толпы. Стоят военные, то есть, конечно же, не военные, а бывшие военные, – худые или уже от возраста тучные, с проседью в волосах. Они надели свои прежние мундиры, медали, не забыв ни одной, – они стоят подтянуто и строго. Они ждут фотографа, а над ними навис этажами роддом.

– Эй! – кричат им с пятого этажа.

Бывшие военные улыбаются.

– В чем дело? – кричит теперь кто-то снизу.

Все оживляются. Одна из рожениц бросает вниз два или три цветка. Распадаясь на лету, цветы, уже слегка засохшие, падают на асфальт.

– Ну как? Защитите нас, если что? – лукаво кричат сверху.

– Ого! – кричат бывшие солдаты. – Еще как! – И один из них выставляет большой палец кверху.

И у тех, и у других времени много. Теряя строгость, солдатская очередь задирает головы кверху, разглядывает, смеется и кричит:

– Еще как!.. Ого! Ого-го!

– А не хвастаете?.. Валя, посмотри: вот тот явно хвастает!

Лапин смотрит, как они веселятся, он одевается. Он выходит на улицу в белой рубахе, руки в карманы и плечи подняты чуть выше нормы, будто он немного форсит или немного зябнет. Катят машины, сверкая наведенной красотой. Солнце греет плечи. Лапин проходит мимо дома Гали Неробейкиной – ощущение освобожденности толкает его на неожиданное: он подымается и звонит.

– Чего это ты?.. Сто лет не заходил, – улыбается она.