Удавшийся рассказ о любви (сборник)

– Праздник ведь, – говорит Лапин, не зная, что сказать.

Галя, видно, ждет гостей. У нее чистота и порядок в комнате.

Галя подставляет щеку и сама тоже чмокает его.

– Славик! – кричит она. – Уже гости!

– Иду, иду! – откликается из другой комнаты Славик.

Сейчас самое время радоваться, и Лапин спрашивает весело:

– Ну как оно?

– А как хочешь? – смеется Галя, она приготовилась, она ждет гостей. В комнате чисто, опрятно, и Лапин спросил именно в направлении этой опрятности и этого ожидания.

– Хочу, чтоб все хорошо!

– Спасибо, Юра. Водки налить?

Он выпивает рюмку и закусывает ароматнейшим холодцом с полупрозрачными пластинками нарезанной моркови. Галя смеется тому, как он ест.

– И брюки отгладил, – смеется Галя. – Небось вчера ночью старался? Молодец, праздник есть праздник. Налить еще?

Он медленно встает и счастливо уходит.

– Молодец! – смеется Галя и машет рукой.

Лапин заходит еще к каким-то знакомым, затем долго и все так же счастливо идет по улице. Он дает крюк, останавливается. Перед глазами маленький сгорбленный домишко – этакий сдавленный стон архитектуры. Здесь в свое время был их детдом, бревенчатый, темный и низкий домик. Впрочем, около тоже какие-то дети. Детей строят в ряд. Чистенькие дети, это почему же они не хотят строиться…

Дети кричат на высоких нотах и машут флажками. Они самозабвенны, они знай кричат, беззубую от конфет, беззащитную свою радость несут криком. Умиленный детской идиллией, Лапин входит в телефонную будку. Он набирает номер Рукавицына и слышит знакомый голос:

– Алло… алло!..

Он взахлеб рассказывает Рукавицыну о детдомовском домишке и о детях. Но Рукавицыну это неинтересно. Все, кроме Лапина, уже давно живут своей жизнью. Тогда Лапин вспоминает о деле (о единственном деле, которое у него есть на сегодня) и говорит:

– Ты не сможешь мне дать машину? На час?

– Смогу, конечно!

– Мне будет нужна машина, слышишь, Перейра. Прошу. Дело маленькое, но неблизкое. Приезжай прямо к отделению милиции часам к двум.

Лапин доволен: он еще вчера просил себе милицейского «вороненка», но не удалось… Построенная колонна детей с флажками идет на парад. Лапин становится на край асфальта и, все еще умиленный, машет им. Колонна детей движется, цветистый асфальт движется мимо него.

Лапин пересекает их живой ручей и идет дальше. Ага! Вот здесь квартира прокурора, то есть бывшего прокурора. Сначала подъезд, затем ступеньки и гладкие перила под рукой.

Дверь ему открывает сам бывший прокурор.

– Входи, Юра.

И Лапин проходит в большую квартиру. Смотри-ка: все здесь!.. Анис Бренцис покуривает. Она играет в преферанс со Скумбриевым и молодым Шульгиным. Молодой и нагловатый Шульгин, видимо, выигрывает – он смеется и бросает карту при ходе очень небрежно. Говорит, между прочим, о Лапине:

– Что, Юра, выгонят тебя в конце концов?

– Выгонят.

И все смеются. Лапин и сам смеется. В другой комнате виден телевизор – там сидит Ниночка, дочь Скумбриева, семнадцать лет, белокурая, тонкая, хорошенькая в изгибах, как белая ваза. Лапин чувствует прилив нежности. Где-то он пропустил, прохлопал в своей жизни этот момент, Ниночкин. Пионерский лагерь, елка, мама и папа, «Ниночка, ты не слишком увлекаешься джазом?» – многоликое счастье, елочные игрушки, красота белая и отшлифованная родительской заботой.

– Юра…

– Ну что?

– Юра.

Прокурор отводит его, уставившегося на Ниночку, и усаживает за стол рядом с Шириковым, который уплетает за обе щеки.

– Выпьем, Юра, – говорит Шириков.

И хотя Шириков жует беспрерывно, Лапин чувствует, что он не спускал с него глаз все это время. Они выпивают двое в отдалении от остальных.

– Юра, жирненького чего-нибудь, а?

– Нет, – говорит Лапин, ощущая в желудке великолепный кусок холодца с тонко нарезанной морковью.

А Шириков ест вовсю, он ест, как и должен есть скромный, но уверенный человек – самый перспективный человек в прокуратуре и самый скромный. И еще Шириков хочет, чтобы Лапин, этот как бы одичавший Лапин, который в последнее время ничего не знает, кроме своего пустого и паутинного жилья, чтобы он не чувствовал себя сейчас одиноким.

– Светский раут, – говорит Шириков Лапину негромко и добавляет: – Зря ты пришел. Здесь будет скука. А кто-нибудь опять будет острить, что ты пришел занять денег.

– А я просто так зашел, – быстро и ненужно начинает оправдываться Лапин и улыбается.

– Я знаю.

– Я занимал деньги не для себя. Теперь у меня этих забот нет.

– Я и это знаю, Юра.

Шириков отрывает от утки здоровенную темно-коричневую ногу и аккуратно переносит ее на тарелку Лапина.

– Поешь… Я иногда думаю, Юра… Ты же знаешь, я в душу не лезу, но иногда я думаю о тебе.

Лапин улыбается. И оба они приятно чокаются и приятно выпивают. К ним подсаживается бывший прокурор:

– Пить не забываем?

– Нет, нет. Стараемся.

– Так что же это была за публикация о злоупотреблениях?

Шириков оживляется:

– А-а. Это действительно любопытно. Дело в том…

Шириков рассказывает. Лапин слушает и смотрит в дверь наискосок, где Ниночка. Там же телевизор. Телевизор сияет и расплывается от праздника и счастья. Показывают народ. Вот высмотрелся однорукий немец. Немец помогает русской старушке на завалинке – полная идиллия – раскалывать камушком грецкие орехи. Старушка улыбается. У нее в войну погибли три сына, сообщает комментатор. И музыка: песнь моя, лети с моль-бо-о-о-ою… Шуберт идет полной силой, и Ниночка делает звук телевизора потише. И колются грецкие орехи крупным планом. Мозг старушки, ссохшийся от горя, тоже, наверное, похож на ядро грецкого ореха, ну какого-нибудь плохонького орешка. Лапин ловит себя на тяжелом и несправедливом чувстве и поскорее отворачивается.

А кто-то спрашивает у Ниночки Скумбриевой, у дочки помпрокурора (теперь прокурора):

– Как отдыхала летом?

– Мы ездили не очень быстро. Ушаков крабов ловил. И медузу видели.

– Медузу, Ниночка?

– Медузу.

– Не может быть.

– Правда. Медузу. И она была большая.

От карточного стола доносятся голоса:

– Он выгнал даже журналистов. Сказал, что ему наплевать на все наши психологии.

– Он не любит прессу?

– А статья Мак-Грегора?

– А там все просто: дескать, даже англосаксы не могут утвердить личность в наш эпический век. Нет личности, а значит, нет драмы. Эпический век. Все просто.

Там спор – Лапин прислушивается и думает о том, как сильно он отстал. Отупел. Люди статьи читают, книжки. Он не первый раз ловит себя на этом: мысль его стала тяжеловесной, и, соответственно, втрое отяжелела, одеревенела речь… Некоторое время он слушает их, затем прощается.

И выходит. Солнце припекает, уже начинает парить, хотя луж нет, – это со двора, с задомных закоулков парят в перегреве влажные клочки незаасфальтированной земли. Лапин подходит к отделению милиции.

– Добрый день…

Трезвый как стеклышко Дядькин нехотя отвечает. Он стоит в дверях отделения, он хмур и недоволен. Лапин проходит внутрь и чувствует, что вселил в дежурящего Дядькина новую порцию тоски своим благодушным лицом и правом выпить спиртного.

В отделении старшина Федорков сидит с задержанными.

– Домой. К Валюшке моей… Домой, – ноет один из задержанных.

Второй задержанный запрещает ему вместо Федоркова:

– Ни-ни. Домой нельзя.

Сам Федорков сидит и качает тяжелой головой.