Угрюм-река

— Господа! — взором небожителя окинул он изрядно нагрузившихся едой и питием гостей. — Я был в Англии, которая славится…

— Свиньями… — подсказал явившийся к концу завтрака Протасов.

— Пардон, пардон… — Мягко улыбнувшись губами и жестко кольнув Протасова взглядом, инженер Парчевский полупочтительно полупоклонился в его сторону. — Итак, господа, я был в Англии, которая славится розами, я был в Голландии, которая славится…

— Я знаю чем, — фыркнул дьякон.

— Пардон.., которая славится тюльпанами. Эээ.., эээ… И вот теперь.., так сказать.., колесо фортуны забросило меня в холодную Сибирь. И что ж я вижу?.. Я здесь вижу и розу и тюльпан… — Он легким жестом холеной руки показал на Нину и Катерину Львовну. — Да, да.., эээ.., э… И розу и тюльпан. Но здесь они более пышные, более ароматные, чем в Голландии и Англии…

— Бросьте ботанику! — язвительно прищурился инженер Протасов, и его пенсне упало.

— Пардон… Позвольте, позвольте.., эээ.., эээ…

— Не экай, — пробурчал дьякон. — А не смыслишь, — сядь! — Он сказал это шепотом, но вышло очень громко.

— Итак, — воскликнул Владислав Парчевский, — я высоко подымаю бокал за драгоценное здравие, за сибирскую розу, за щедрую жертвовательницу на школу пани Нину Яковлевну и за сибирский тюльпан — труженицу этой школы очаровательную панну Екатерину Львовну. Ура! — он подскочил к дамам, припал на одно колено и с грацией родовитого шляхтича чмокнул благосклонно протянутые ему ручки.

Гости вспотычку лезли чокаться с хозяйкой, кричали «ура». Дьякон Ферапонт хмуро сидел, ковырял в зубах вилкой: отец Александр, оглохший на оба уха, настрого запретил ему кричать «ура» и провозглашать тосты.

— Отец Александр, — гудел дьякон, — ну разреши хоть многолетие дому сему возгаркнуть… Я в четверть голоса.

— Нельзя, нельзя.

С приходом Протасова завязался общий разговор. Кэтти то и дело смотрелась в маленькое зеркальце. Пристав расстегнул мундир, сопел. Мистер Кук принял горделивую осанку.

Отец Александр, оправив фиолетового шелка рясу, стал излагать свои взгляды на церковно-приходскую школу. Нина сочувственно поддакивала. Инженер Протасов, рискуя впасть в немилость Нины, противоречил батюшке. Мистер Кук пока что держал нейтралитет. Владислав Парчевский перебрасывался хлебными шариками с Кэтти, однако чутко прислушивался к разговорам.

— Вы вольнодум, — сказал священник по адресу Протасова. — Вольтерьянство, может быть, уместно здесь, но совершенно недопустимо среди детишек, среди малых сих и.., горе соблазнителям!

— Я бы сказал: не соблазнителям, а детям, — откинулся на спинку стула инженер Протасов. — Кого ж вы будете готовить? Попов, монахов? Школа должна иметь трудовые навыки.

Отец Александр нервной рукой оправил наперсный крест и прищурил на Протасова из-под рыжих бровей свои проницательные глазки.

— Простите… Я лично посещал сельскую школу профессора Рачинского, — с горячностью заговорил священник. — И что ж я там видел? Там во всем царит трудовая дисциплина. Она будет и у нас. Дети работают там на своем огороде, у них свой сад, своя пасека. Есть мастерские. Наряду с общеобразовательной программой профессор знакомит их с естественными науками, с историей.

— А батюшка, разбивая его естественные науки, заставляет детей верить в басню, что Ева создана из Адамова ребра? Так? — ухмыльнулся инженер Протасов.

— А что ж? — привстал священник. — А вы желали бы внушать детям свои басни, басни о том, что человек произошел от обезьяны? По Дарвину?

— О нет, нет! — и мистер Кук погрозил пространству указательным перстом.

— Ни я, ни, тем более, Дарвин этого не утверждает, — сказал Протасов. — Мнение, что человек произошел от обезьяны — мнение вульгарное, вымысел недоучек. Дарвин говорит, что человек и обезьяна произошли от общего рода предков.

— О нет, о нет! — с пылом выпалил мистер Кук и, приняв вид боевого петуха, придвинулся со стулом к Протасову. — Это самый большой ложь!..

— Я, впрочем, и не собираюсь отрицать науку. Я только хочу сказать, — смиренно опустил священник глаза, — что ребенок не может сразу подыматься на гору: он прежде должен научиться ходить. Так и в нашей школе.

Протасов в раздражении грыз ногти. В споре со священником ему трудно было поставить себя за пределы возможности впасть в слишком резкий тон и, во вред себе, наговорить этому искусному богослову дерзостей. О, если б не было здесь Нины и Парчевского.

Отец дьякон под шумок влил в рот крохотную рюмочку ликера и хотел проглотить, но это ему не удалось: весь ликер всосался в язык и десны, как в сухой песик. Тогда дьякон налил полстакана коньяку, но рука священника отстранила сей напиток. Дьякон поник головой и стал дремать.

— Да, да! — лирическим тенорком воскликнул Владислав Парчевский и посверкал глазами на Протасова. — Всем давно известно, что любезнейший Андрей Андреич ни во что не верит, кроме.., революции. Для него эволюция не существует.

— Как когда, — поморщился Протасов и серебряной ложечкой поддел грибок. — В вопросе о происхождении человека я как раз верю в эволюцию.

— А вообще, а вообще? — загорячился, заерзал на стуле Владислав Парчевский.

— Вы этим интересуетесь? — и Протасов перестал жевать грибок. Он на мгновенье задумался: «Стоит ли вступать в рискованный спор с этим легкодумным человеком?» И все-таки сказал:

— Революция есть та же эволюция, мгновенно вспыхнувшая, чтоб переключить сроки в сотни лет на какой-нибудь год, два. Так по крайней мере мыслят либеральные историки.

— Ха-ха… Мерси за разъяснение. Но метод, метод?! Кровь, насилие? Ведь так?

— О нет, о нет… — лениво и глубокомысленно протянул раскисший мистер Кук, но, заметив, что Нина смотрит на него, вдруг подтянулся весь и сжал губы в прямую линию.

Протасов, поддел еще грибок и, разжигая нетерпение Парчевского, не торопясь ответил:

— Революция есть хирургическая операция. Да, кровь. Да, пожалуй, насилие. Но насилие и кровь на пользу организму в целом.

— Это, простите, вторгаться в судьбы мира, — возвысил свой голос отец Александр.

— Но мир находится под божественным водительством.

— Да-да, да-да! — губы мистера Кука воинственно оттопырились, и глаза — две пули.

— И на каком основании скорей торопить событий? К чему — сейчас, когда человечество подойдет к этому без крови, без катастроф через сто лет?

— Вот именно! — прозвенел Парчевский, и его лицо раскололось пополам — губы мило улыбались, глаза стали обозленными. — Мы суем свои человеческие масштабы в колесо истории. Что такое сто, двести, триста лет? Миг, не больше. Эээ, эээ… А мы куда-то торопимся, торопимся, торопимся. Абсурд!