Уроки украинского. От Майдана до Востока

— А в чем оно заключалось — это мнение?

— А в том, что наш народ стоит на Майдане, и мы должны быть со своим народом. Майдан тогда был мирным, и мы должны были потребовать, чтобы нас — мэров городов западной Украины — услышали. Я пыталась организовать встречу с кабинетом министров, говорила: «Услышьте нас, пожалуйста. Давайте, мы, мэры, расскажем вам, что делать, чтобы изменить эту ситуацию». Но нас никто не слышал, и тогда я поехала на Майдан, выступать на сцене. Однако некоторые мэры, которые баллотировались от «Свободы», казалось бы праворадикальной партии, банально выключили мобильные телефоны, они не верили, что народ победит, и, на самом деле, просто занимались подготовкой к своим следующим выборам. Они прятались, придумывая разные отговорки, чтобы не ехать. Хотя… я не думаю, что решение — ехать на Майдан или не ехать — говорит о степени патриотизма. Я знаю многих, кто чисто из объективных причин не поехал, они считали, что их место в городе, который не должен оставаться без хозяина. И то, что он не был в Киеве и не бросал коктейль Молотова, никак не умаляет… — она умолкает, засмотревшись на встреченный по дороге билборд с трезубцем. На нем написано — «Небесна Сотя. Береш хабарі (взятки)? Їх кров — на твоїх руках». — Я думаю, когда человек баллотируется, обязательным пунктом его избирательной программы обязательно должен стать поход к изгоняющим бесов, — продолжает она, клацнув по рулю маникюром. — Потому что это стало доброй традицией уже — все, у кого бесы лезут в политику и во власть, — смеется, обозначая свои последние слова, как шутку.

— Тем не менее, я знаю, что жители Равы приняли самое активное участие в Майдане, — произношу я, и она согласно кивает. — Я также знаю, что горсовет за твоей подписью вывешивал и распространял призывы посетить Майдан. Но почему тебя там не было в дни расстрела?

— Я была там с девятнадцатого по двадцать первое января. Когда подожгли автобусы и началась атака на «Беркут». Как офицер запаса, я видела, что моя жизнь там ничего не стоит. Это — альтруизм и самопожертвование? Мне там же надо было лечь? У тех, кто стоял в первых рядах в феврале, не было шансов. Смысл мне быть там? Делать вид, что я стою на баррикадах, а на самом деле, как многие, прятаться? Если я туда иду, то я должна выйти на сцену, а потом идти с этими людьми, которых я призову в атаку. А если я не готова пойти с ними в атаку, то что мне делать там? Создавать массовку, авось попаду в кадр и меня покажут по телевизору? Этого я не стала бы делать из принципиальных соображений. Я — мэр города. Меня сейчас там убьют, и это не поможет моему городу никак. Когда я осталась там ночевать в палатках в январе, я понимала, что совершаю глупую ошибку, потому что каждый час говорили — Майдан сейчас будут штурмовать. Но переубедить женщин из Равы уйти я не смогла. И я решила, что буду стоять, пока они будут стоять. Там все горело, невозможно было дышать. У одной женщины не было каски, она надела на голову кастрюлю, и ее ударили…

— Что, прямо по кастрюле?

— Да. Она пришла, у нее кастрюля — вот так, — выпуская руль, руками показывает вмятину. — Если бы это была голая голова, она была бы не жилец. А одной ночью сидим и заходят депутатки из БЮТ. Женщины из Равы их спросили: «Сколько еще будем стоять?», а те отвечают: «Вы будете стоять столько, сколько надо, потому что мы еще не все решили». И началась словесная перепалка. Равчанки им говорят — «Мы не за вас стоим, мы стоим за людей. И мы — тоже живые люди. Нам тяжело тут стоять». «Что вы такое говорите? — отвечают им. — Мы уже шестьдесят дней стоим и не жалуемся». «Вы шестьдесят дней стоите?! Вот мэр, она тут третий день сидит и, посмотрите, как плохо выглядит!». А я действительно почему-то очень плохо выглядела. «А вы выглядите, как только что из салона!» — продолжает Ирина разыгрывать для меня сценку, случившуюся в палатке на Майдане в январе. Она щурит глаза на лесок у дороги, словно там среди ветвей видит «депутаток» с прическами пышными, как омелы. — «А это наша палатка! — отвечают им. — Вы пьете наш чай с лимоном!». Я тут хотела встать и вмешаться, но наши женщины как закричат: «Мы пришли в первую попавшуюся палатку! Мы не знаем, чья она! А вы сначала разворовали всю страну, а теперь попрекаете нас лимоном?! Скажите, сколько вы на этот чай потратили, мы вам вернем деньги!» — сценка заканчивается, Ирина плачет.

— А для тех, кто погиб, был смысл находиться там?

— Да. Если бы их не было, — она снова выглядывает в окно — на новый билборд с трезубцем и «Небесной сотней», — ко мне бы уже пришли и посадили в тюрьму. И я до конца своих дней буду помнить то, что они сделали для меня. Они сделали это за меня, за «Диванную сотню», которая громче всех кричала в фейсбуке. За тех, кто спрятался за спинами жен. За тех, кто не считал нужным там находиться. Их не пускали в Киев, закрыли блокпосты — в него невозможно было въехать ни поездом, ни автобусом. Они пошли пешком на смерть — через лес…

— Преодолевая препятствия к смерти?

— Именно. Священники ходили между рядами и исповедовали их, потому что каждый из них знал, что идет умирать. Я выступала на вече и говорила, что это выбор каждого — идти или не идти. Вы должны прийти домой, посмотреть в глаза своим матерям, женам и детям. И если вам после этого хватит сил, езжайте. Они все реально понимали — если ты был на Майдане, то уже для власти замазан. И если революция захлебнется, то придут за каждым из нас. Потом меня вызвали в прокуратуру — я объясняла, что поддерживаю позицию народа. На меня собрали дело. Но после революции я получила официальное письмо, что в возбуждении дела отказано… Страна изменилась реально — она омыла руки кровью, и теперь об этом можно прочесть почти на каждом билборде. Это действует на подсознание. «Небесная сотня» стала сдерживающим фактором. Не знаю, долго ли это продлится… А так ничего не изменилось. Как писал Булгаков — люди все те же. Они видят, я делаю все, что могу, но казна пустая. Но, тем не менее, если процесс реформ затянется, для нас это будет очень болезненно.

— На какие деньги вы сейчас живете?

— На дотации из Киева и на собственные. Но сейчас дотации не идут. Мы еще несколько месяцев проживем нормально, у нас есть резерв — это уже я сделала так, чтобы он появился. Но через полгода зарплату воспитателям и учителям будет платить не из чего. Опять же Раве Русской легче — я умею писать европейские проекты.

— Какой резон Европе давать вам деньги?

— Какой резон? Польша, например, понимает, что если мы будем бедные, то станем прорываться в Польшу нелегалами и там добывать себе пропитание. Им лучше нам помочь здесь, чем там кормить. В Украине еще очень мало местных самоуправлений, которые могут по европейским стандартам писать проекты. Для этого я училась — ездила в Европу на специальные семинары. Вот недавно я вернулась из Польши с большим проектом — нам предлагают использовать инновации зеленого тарифа. У нас в городе нет российского газа и никогда не было. А можно его заменить, например, энергией воды, солнца, земли, ветра. Мы посчитали — у нас в Раве нет никаких ветров, мы в ложбине. Нет солнца. А вот земля наша может давать энергию… Видишь, бесы? — спрашивает она.

Мы уже въехали в Раву, где нас встретил острый шпиль старой ратуши с круглыми часами на желтом боку. Палец мэра клацает по стеклу машины — ровно в ту точку, которая совпадает с постером на стене невысокого здания. На нем изображена игральная карта.

— Бесы, бесы, — повторяет мэр, выходя из машины, обходя на каблуках здание и заглядывая в его темную дверь. — Двери — намертво темные, — говорит она, — чтобы никто не увидел, чем тут занимаются. Тут казино было. Но мы его закрыли. Мы же знаем, что они тут и наркотики подпольно продавали. Обирали пьяных. Их жены приходили ко мне — требовали, чтоб закрыла. А что я могла? Они себе спокойно договаривались с прокурорами и милицией, те их «крышевали». Я думала, это невозможно искоренить. Но когда режим рухнул и начали жечь дома, они сами закрылись.

— Как это?

— А так. Я вызвала владельцев к себе и сказала: «Казино должно быть закрыто в течение двух дней, а игральные автоматы — вывезены».

— А иначе?

— А иначе их сожгут.

— Ты — мэр — им угрожала сожжением?!

— Нет. Это не я им угрожала сожжением. Я всего лишь показала им официальное письмо. А жители предупредили — если не исполнят мое предписание, они их сожгут… Также у нас были точки нелегальной продажи алкоголя — продавали по пятьдесят граммов денатурат, технический спирт. После революции ко мне и по их поводу пришли люди: «Ирина Андреевна, либо вы их сами закроете, либо мы их сожжем». Им я выслала такие же официальные письма.

— Но это совершенно неправовые методы, — замечаю я.

— Да, неправовые, — соглашается она, энергично кивнув головой. — Но как я могу остановить людей, которые хотят их сжечь? Раньше я брала священников и ездила к ним договариваться, угрожала — не закроетесь, я буду рассказывать о вас по всему городу.

— Но тебе не кажется, что на поджог пойдут именно те люди, которые покупают по пятьдесят граммов в подпольных точках? И чтобы победить этого беса, надо прежде всего бороться с ним в самом себе?

— Конечно, — соглашается Ирина, заходя в сквер перед зданием горсовета. — Ага! — победоносно вскликивает она, заметив пожилого мужчину, работающего граблями среди кустов. — Это — мой слесарь. Ты знаешь, что есть такой армейский прием — ты хватаешь за шею, — она протягивает в сторону моей шеи длинные ногти, и я поправляю на себе шарфик, — и держишь, — продолжает она. — Потом ослабляешь один палец, второй, третий, а человек привык к хватке, и ему кажется, что ты еще держишь его за шею всеми пальцами. Ему некуда деваться, и он делает то, чего ты хочешь, под давлением. Потом делает потому, что вчера делал. А завтра сам делать начинает — без давления. Я своих работников горсовета заставила тут убирать — сначала сама пришла в спортивном костюме и с граблями. Они думали, я сфотографируюсь и уйду. А я же — из армии, я не ушла. И так два года. Потом они сами начали делать… Толик, ну що? — подлетает она к мужчине.

Под деревьями — несколько куч сгребенных прошлогодних листьев. Участок в радиусе нескольких метров от слесаря — вычищен, а дальше покрыт сухими листьями. Слесарь проводит граблями по земле, вместе с листьями сгребая головки молодых кленов, только что освободившихся от перепончатой крылатки и зацепившихся корешком за землю.

— Тут цього добра багато, — говорит слесарь, проследив за моим взглядом. — Якщо кожен зростатиме, тут на землi не буде мiсця. Земля у нас хороша, енергiйна. Ну а як же? Тому що добрi люди на землi працюють.