Уроки украинского. От Майдана до Востока

— И вы никогда не ссорились из-за голубей? — спрашиваю ее.

— Ни в коем случае! — отвечает она. — Голуби — даже не обговаривались! И как я могла препятствовать тому, что он так любит. Ну так любит, — продолжает говорить о муже в настоящем времени она. — Он говорил: «Голуби — это душа моя. Увижу, как они летят, и душа — все, двигается». Он же их гонял, хотя ему сорок пять уже было. Загонит и говорит: «Если вернутся, проси, что хочешь. Я все тебе куплю». Отвечаю: «Микроволновку хочу». Голуби прилетели. «Ну, все, — говорю, — беги за микроволновкой». И он бежал. Они прилетали, и ему уже не жалко ничего, все отдаст. Они, правда, его душа. А, получается, что голубей бросил, и меня бросил… защищать побежал.

— А как голуби без него?

— А я за ними ухаживаю. Я могу их покормить, попоить. Но лечить, как он, и гонять, я не могу. Я с этим не справлюсь просто. Он же их подбрасывал. А я не умею просто. Но я буду за ними ходить, сейчас отойду после похорон, и со всем сама разберусь… Когда мы его хоронили, мы его любимых голубей подбрасывали…

— Вернулись?

— А как же… — плачет. — Их много, я даже им счета не знаю. Он серых любил. Всю жизнь в шахте работал. Очень тяжелая работа у него была. Я всю жизнь — как на войне. Каждый день надо ждать из шахты. Просто невыносимо. Когда он задерживается, у меня сердце выскакивает. А бывает их на вторую смену оставляют, и никакого дозвона домой. Вот где он есть? Где? Нету. Ждешь. Нету. Ждешь. А если со второй уже не пришел, значит, что-то случилось… Когда он в ополчение уходил, я не думала, что все будет так серьезно. Не думала, что такие бои пойдут… Знали бы вы, что там творится. Сколько их там валяется. Нацгвардейцы своих кидают в эти шахты.

— Вы сами видели?

— А вы как думаете?…Почему наше правительство не может положить этому конец? Зачем нам война, когда мы хотим мира?

— Правительство может возразить, что вы сами виноваты — раз взяли в руки оружие.

— Как?! Они же начали майданить. А мы сидели сколько, ждали, смотрели на все это. Я в этом ничего не понимаю — ЕС, не ЕС. Я знаю только, что до Майдана мы жили спокойно, муж домой зарплату приносил. И когда над нами пролетали самолеты, мы только смотрели в небо и махали им рукой. А сейчас самолеты что делают?…Я готова была на все, чтобы найти его. Мне сказали, что Нацгвардия закопала его вместе со своими в одной общей куче. Но я знала, что если мне придется их перерыть, — она смотрит на свои руки, — я их перерою. Сил мне на это хватило. Я полезла в эту яму и нашла своего. Ради него. Чтобы домой его привезти. Чтобы знать, где он похоронен. Чтобы я могла пойти на кладбище, поплакать возле него и успокоиться. Но тут, извините — месяц и неделя! Иконка у него в кармане была. Господи, что там творится… И что с птенцами мне делать, когда голуби плодиться начнут?

Она показывает мне маленькую фотографию на паспорт. С нее смотрит лицо крепкого мужчины с большими светлыми глазами и ямочкой на подбородке.

— Он волевой, — говорит вдова, тоже заглядывая в фотографию. — Дух у него сильный был. Хотя, знаете… В ополчение пошли такие хлопцы, от которых я этого вообще не ожидала. Я знала, что мой муж мог пойти на войну, но эти… Они такие обычные, на воинов совсем не похожи. Но побросали детей и пошли.

Выходим во двор. Слышен голос Андрея. Он сидит в окружении семьи погибшего. Пьет чай и, как обычно, говорит что-то в телефонную трубку. Здесь две голубятни — внизу и наверху. В нижней — стены обмазаны глиной, а пол засыпан серыми перьями. Голуби тихо сидят на полках. Вдова берет их, складывает им крылья, гладит, выпускает снова.

По дороге со двора заглядываю в пристройку. Темная фигура все там же.

— Это мужа, Вовы нашего, бабушка, — говорит вдова. — Она уже не очень того… Ей девяносто шесть лет.

Ветхая бабка все смотрит невидящим взглядом перед собой. Ее старые глаза, кажется, не знают, что внук погиб и что идет война.

Бабай и люди

Образ маленького человека и тема сострадания в репортаже корреспондента «РР», вернувшегося из Донбасса

Сюжеты

Впервые за последнее время Украина стала поставщиком не только плохих новостей. Пусть худое, но все-таки перемирие, объявленное президентом Порошенко, снизило интенсивность боевых действий. Пусть символический, но все-таки отзыв президентом Путиным разрешения на ввод российских войск дал новый импульс диалогу России и Запада. Москва, Киев и даже Брюссель делают маленькие, но все-таки реальные шаги навстречу друг другу. Война медленно, но верно вступает в стадию взаимного принуждения к здравомыслию. Но до окончательного мира еще далеко. Люди в Донбассе продолжают гибнуть каждый день. Корреспондент «РР» побывала в городе Краматорске.

Дети

У кирпичного дома стоит грузовик с зеленой цистерной, на которой написано «Питьевая вода». От нее через весь двор тянется очередь и огибает последний подъезд. Мужчины и женщины с пластмассовыми ведрами и пятилитровыми бутылками медленно продвигаются вперед. Вдали громыхает. Это гроза.

— Тетя, а у нас война, — мальчик лет семи строит в песочнице замок при помощи упаковок из-под йогурта. — Ты знаешь, что такое война?

— Это когда дяди стреляют, — отвечаю ему.

— Нет, это когда убивают людей, — он снова берется за формочки.

Неподалеку еще один кирпичный дом. Вокруг него железная ограда, на ней белые простыни. На простынях синей и зеленой краской написано: «Территория мира!», «Нет АТО!», «Не стреляйте!», «SOS! Дети! Дети! Дети!». В пустом дворе Дома малютки «Антошка» пластмассовые лилии растут из автомобильных покрышек — точно таких же, как те, что сгружены на блокпостах по дороге в город.

— Тут у нас изолятор, — предупреждает медсестра. — Дети тут очень больные.

— А чем болеют? — спрашиваю.

— Своими врожденными заболеваниями.

Через стекло видна деревянная кроватка, в которой лежит ребенок с очень большой головой. Когда мы входим, он улыбается, скосив глаза к переносице. Смеется.

— Мама, ма-ма, — мягким голосом произносит он.

— Это мальчик-гидроцефал, — рассказывает медсестра. — Дима. Ему четыре года. Очень положительный ребенок. Но он не может сидеть, у него голова слишком тяжелая — перевешивает. Только крутится вот так по кровати.

— Он знает только одно слово, — говорит няня про Диму. — «Мама».

— Мать к нему приходит? — спрашиваю ее.

— Никогда.

— Откуда же он знает это слово?

— А это самое простое слово.

— Мама, — зовет Дима, когда мы выходим. — Мама! Мама-мама!

Сначала он произносит слово весело, мягко причмокивая губами, потом выкрикивает удивленно, грустно, но не требовательно. А потом оно сливается в сплошную ленту из двух звуков. Через некоторое время я снова заглядываю к нему. Раскинув ноги и держась одной рукой за рейку, а другой за желтого плюшевого мишку, ребенок напряженно смотрит в переносицу и молчит. Кажется, что он ничего не весит.

В следующем боксе женщины застывают над бледным мальчиком с носками на руках. Его шея выгнута, голова запрокинута, кожа отливает тепличной белизной, а светлые глаза удивленно распахнуты и смотрят в одну точку.

— Вовочка, — произносит нянечка, наклонившись. — Во-ва… Он ведь тоже все понимает. И ласку понимает. Но не разговаривает. Совсем. Даже «мама» не может сказать. А носочки на нем, потому что ручки мерзнут. Он получает препараты, без которых не может жить. А больше для него ничего сделать нельзя. Да, Вова? Да?