Уроки украинского. От Майдана до Востока

— А вы с вашей техникой хотели бы оказаться за границей?

— К сожалению, — отвечает он, усмехнувшись, — наши желания не всегда совпадают с приказами руководства. Наша задача пока стоять тут.

Гуково. Дорога идет вдоль помрачневших перед закатом полей с подсолнухами. На горизонте видна редкая лесополоса. За деревьями стоит несколько российских боевых машин. Сотрудник одной из общественных организаций по сбору гуманитарной помощи Сергей везет меня в лагерь к беженцам. В бардачке два до отказа забитых рожка карабина. Все заднее сиденье занято коробками и мешками с гуманитарной помощью.

— Алло, — отвечает на звонок Сергей.

Из трубки слышен рыдающий женский голос. «Она до проводника, наверное, не доедет! — плачет женщина в трубке. — Телефон у нее недоступен! Они ее повязали». Сказав в трубку: «Подождем», Сергей обращается ко мне:

— Ее дочь живет в Краматорске. Сегодня ночью наш проводник должен был перевести ее через границу. У нее бойфренд в ополчении. Она готовила им еду.

Сбоку от дороги голубыми и оранжевыми палатками показывается лагерь. Одновременно слышатся звуки далеких орудийных залпов.

Из ближайшей палатки доносятся электронные звуки взрывов и перестрелки — мужчина играет на ноутбуке в стрелялку. В другом углу сохнут на веревке детские пеленки. К голубому тенту приколота икона Серафима Саровского. На лежаке сидят женщина и двое мальчиков. Еще одна с грудным ребенком — напротив. В полутьме выделяется красная, похожая на пионерский галстук косынка на седой голове старухи. Она сидит в цветастом халате на краю лежака и, держась руками за большую грудь, раскачивается так, будто в груди у нее ноет и болит.

— Мы из Краснодона, — говорит она. — Это все мои дети и внуки, — обводит загорелой рукой мрачных обитателей палатки. Их лица темней и угрюмей, чем лик Серафима. — Ой, как хорошо там стреляют… — говорит женщина.

— Стреляют страшно, — не отрываясь от экрана, вставляет мужчина в шортах.

— Бригадир, иди поешь, — обращается к нему один из братьев.

— Щас, щас… — отзывается тот. — Сегодня самолеты летали, знаете? — на секунду вскидывается на меня. — Дети, как увидят, тикают прятаться. Цельный день сегодня летают самолеты. Дальше будет страшнее, — звонко заявляет он, и мать тяжело вздыхает, словно подавляя новый приступ тягучей боли в груди. — Мы туда возвращаться и не думаем. Надеемся, что что-то изменится, но навряд ли.

— А в Красном Партизане мы вообще попали под бомбежку, — говорит мать. — Потом танки пошли, снайпера. За землю они все это делают. За землю.

— Правильно, — отзывается ее сын. — Только земля им без нас нужна. У нас одиннадцатого мая прошел референдум. Законный. Мы от них отделились.

— Я хотела, чтобы все мои дети выросли работящими, — говорит мать, раскачиваясь. — А теперь просыпаюсь, и как мне смотреть на это? Мы нищие, ни-щи-е. Но ничего, жизнь дороже. Главное — что все живы.

— Ничего, мать. — Мужчина захлопывает ноутбук. — Уедем все в Тюмень. Там война нас не достанет.

Красный Сулин. Сергей останавливает машину у входа в общежитие, где его уже поджидает группа мужчин, женщин и детей.

— Им тут жрать нечего, — успевает сказать он прежде, чем распахивается дверца машины. — Тут в мешке есть игрушки, — обращается к детям, выгружая из машины помощь. Дети обступают мешок.

Длинные коридоры, покрытые истертым серым линолеумом. Кое-где на столах выложена гуманитарная помощь — неновая детская и женская одежда. Возле кухни толпятся женщины, две с детьми на руках.

— Девятого числа была первая бомбежка в Петровском районе Донецка, мы все как раз оттуда, — говорит темноволосая женщина в цветастом сарафане.

— И вы не жалеете, что поддержали ДНР? — спрашиваю их. — Ведь вам пришлось убегать из города.

— Конечно нет! — отвечают хором. — Мы наше ополчение и отсюда поддерживаем и надеемся, они это чувствуют. Порошенко сказал: «Даже за глоток воды ополченцу будут расстреливать». А мы их кормили и помогали.

— А я еще и на блокпосту с ними стояла! — говорит самая взрослая женщина с короткой стрижкой.

— Даже дети сепаратистов теперь сепаратисты! — кричит другая, молодая и голубоглазая. На футболке у нее нарисовано сердце, пронзенное двумя стрелами. — Вот ребенок, ему восемь месяцев! Познакомьтесь — сепаратист!

— А почему вы не попросили своих мужчин сложить оружие? — спрашиваю их.

— А почему они должны? А нас спрашивали, хотим ли мы Майдан?! Хотим ли мы в Евросоюз?! Они нам что сказали? Ваше дело работать, наше — политика. Пусть уйдут с нашей территории! После того что сделала украинская власть, ни о каком «в составе Украины» не может быть и речи! Они нас бомбят! Вы знаете, что они! нас! бомбят!

— Но говорят, что по вам стреляют сами ополченцы, — произношу я.

— Ага! — Женщины сходятся тесней. — Значит, они нас и защищают, и обстреливают одновременно?! Больше всего наших ополченцев гибнет, когда они пытаются отвести удары от нас! Они вызывают огонь на себя! Наши мужчины защищают нас! И если бы у киевлян были такие мужчины, они бы ими гордились так, как мы гордимся своими!

— Вот я вышла замуж в девяносто шестом году в село в Ивано-Франковской области, — говорит женщина в сарафане. — Я только вошла в дверь, и первое, что я услышала: «О, москалька недорезанная». Никогда! Никогда между нами не было дружбы, мы просто не лезли друг к другу. А Россия, говорили, нам враг! Но почему же это так получается, что у врагов нам комфортней, чем у себя на родине?! Я развелась, потому что с бандерой жить не хочу. Чтобы я перестала разговаривать на русском, мне пришлось и в подвале посидеть. А вы думаете, мы шутим?

— Это моя дочь, — говорит пожилая. — Свекр ее держал, а муж бил. А у нее маленькое дите на руках!

— А я им сказала: «Как разговаривала на русском, так и буду! И дите мое будет! Еще и ненавидеть вас будет!»

— И что дите? — спрашиваю ее. — Ненавидит отца и деда?

— Это я, — говорит темноволосая девочка-подросток, краснея от стеснения. — Да, я их ненавижу, — нежным шепотом добавляет она.

— Может, вам просто с мужем не повезло? — спрашиваю женщину.

— И со всем селом? — отвечает за нее мать. — И с участковым? К сожалению, этого уже не искоренить. Скажите… — она переводит дыхание, — а за что ей их любить? Они бомбят, сюда в лагерь вот такие осколки прилетают — ребенок от страха сознание потерял, — говорит она, и девочка снова краснеет. — А как они с мамой со школы бежали, когда бомбить начали?!

— У вас, наверное, сын в ополчении, — говорю я.

— Да! — Она выставляет грудь вперед, словно желая сказать: «На! Расстреливай!». — Есть! Есть у нас там сыновья! — Она бьет себя в грудь. — И я сама была на баррикадах! И если бы мне дали в руки автомат, я бы пошла с голыми руками и хоть одного б убила. Они говорят, что наши ребята нами прикрываются. А мы сами против их воли лезли на баррикады, чтобы их собой закрыть!

— И мужья у нас там есть! — говорит голубоглазая женщина. — И единственное, что мы сейчас можем сделать для них, — это молиться. А меня, знаете, что больше всего потрясло?! — Она кричит в полный голос, тряся уснувшего ребенка. — Когда Верховная рада встала и в ладоши захлопала, узнав, что Одессу… спа-ли-ли!!! Как с ними жить?!..Никогда не забуду, — она теребит пальцами сердце на футболке, плачет. — Я не для того их родила, чтобы их разбомбили. Я их для счастья, для радости родила, — наклоняется над ребенком.