Уроки украинского. От Майдана до Востока
Шрифт:
Он уходит. Уезжает в Луганск. Через несколько дней вернется — с потерей. Один казак из пятидесяти добровольцев погибнет. Но только при новой встрече я смогу спросить — погиб он днем или ночью.
Бессилие насилия
В мирном урегулировании военного конфликта на юго-востоке Украины наметился робкий прогресс. В понедельник в Минске состоялись закрытые переговоры трехсторонней контактной группы с участием вице-премьера ДНР Андрея Пургина. Конкретных результатов нет, стороны взяли тайм-аут до пятницы, но первый шаг в правильном направлении сделан: Киев признал в качестве равноправного партнера по переговорам тех, кого еще вчера называл террористами. Это путь, по которому вынуждены идти все государства
Сквозь густые деревья по обеим сторонам хуторской дороги белеют дома. Калитки — на запоре, окна — глухие. На хуторе тихо — лишь насекомые громко жужжат в траве, а издали — там, где проезжая часть заканчивается, звучат залпы тяжелых орудий. Они то приближаются, то отдаляются. Дорога сворачивает вправо, и открывается ничем не огороженный въезд во двор.
Сбоку — большой стог сена, ржавый колодец. Неширокая тропа, затененная кронами низких деревьев, ведет дальше — к покосившемуся домику, словно собранному из разных, уже непригодных частей, сшитых деревянными заплатами. Из черного сарая выглядывает коза. С лаем выбегают три собаки — большие, белые, гладкие с черными пятнами на левом глазу. За ними несется выводок таких же бело-черных щенков. По мокрому двору, со втоптанной в него соломой, ходит множество кур и котят. Из дома на лай выбегает девочка, завернутая в старый большого размера пуховик. Прикрикивает на собак. Заканчивается двор клетками с кроликами, за ними начинается желтое поле, и вот оттуда — гремит и ухает.
— Не бойтесь, — говорит девочка, ее зовут Вероника. — Наши нас защитят… А вам не нужна собачка? Мы не продаем, мы их дарим. Бабушка с дедушкой поехали в Матвеев Курган, а меня оставили — чтоб я свинок покормила.
По дороге проходит БТР, оставляя после себя в предвечернем воздухе разводы тяжелой пыли. Солнце сидит уже низко, выглядывая из-за ветвей деревьев, огораживающих двор.
— Там война, — Вероника машет рукой в сторону поля, — там хорошие люди гибнут, честные и ни в чем не виноватые.
— А что это за люди? — спрашиваю ее.
— А все люди — хорошие, добрые, честные и невиноватые, — отвечает она.
— Где твои мама и папа? — спрашиваю я.
— Мама в больнице лежит, — отвечает Вероника. Приходит отдаленный залп. — Не бойтесь, это наши стреляют, — говорит она. — Ну и что? Они родину защищают. Ну и что? Стреляют — иногда вон туда, — поддерживая пуховик, чтобы не распахнулся, показывает рукой, в которой держит сочный надкусанный помидор, на поле, — и вон туда, — показывает в сторону сарая, — и туда.
Во двор заезжает изумрудный «Москвич». Останавливается возле нагромождения сырых досок и железяк. Из него выходит худой ссутуленный дед с окладистой, почти профессорской бородой. На нем — мешковатые штаны. Яркие голубые глаза улыбаются из-под козырька старой кепки. На его жене ярко-синий платок, кажется, в точности подобранный под цвет ее глаз.
— У нас гости, — радуются они.
— Вы не обращайте внимания на наш беспорядок, — говорит женщина, — мы здесь в девяносто втором поселились — убежали от войны в Грузии. Здесь тогда много было домов. А потом все переселились в соседнее село, а у нас денег не было, чтоб там землю купить. А грузины нам сказали: «Грузия — для грузин». Наши родители там с тридцать шестого жили, они — военные. И по-грузински мы говорили, и работали там. Муж там начальником АТС был. А теперь посмотрите на него — старик, — она показывает на мужа, тот улыбается, и она улыбается в ответ съеденными зубами.
По дороге снова идет техника. Сейчас мы стоим в глубине двора, техника скрыта деревьями, можно почувствовать только, как от нее дрожит земля.
— Вы знаете, сколько тут наших стоит? — спрашивает женщина, прикрыв рот рукой. — Ведь если украинские военные выйдут из котла,
они сразу к нам попадут.— И вы не боитесь, что кто-нибудь из них придет к вам на хутор? — оглядываюсь на поле.
— А кто их оттуда выпустит, деточка? — еще тише спрашивает женщина. — К нам пришли недавно, говорят: «Собирайтесь. Сейчас же уезжайте в Анастасиевку». Мы собрались, поехали. В тот же день дед вернулся. А куда я без него, — они снова обмениваются улыбками. — Вот так и живем. Снаряды через голову летают. Ну и что? — спрашивает она таким же тоном, каким только что эти же слова произносила ее внучка. — Они нас защищают. Ну и что?
Мы выходим на дорогу — на звук приближающихся машин, которые здесь, кажется, ходят бесперебойно. Солнце ушло, но дневной свет, уже впустивший в себя сумерки, пока сохраняется. Из-под холма едут два зеленых микроавтобуса. Вдали горят их фары, и кажется, что там, откуда они идут — стемнело раньше, чем здесь. Я встаю посреди дороги, между двумя колеями, основательно проложенными шинами и гусеницами. Машу рукой. Первая машина тормозит в нескольких метрах от меня. Из окошек высовываются почти каменные, ничего не выражающие лица военных. Немного постояв, они съезжают на обочину и обходят меня петлей.
В двухстах метрах от хутора у покосившегося забора — одинокий танк. Его антенна теряется в кроне листвы растущего над ним дерева. Приближается «уазик» с военными. Он останавливается по моей просьбе. Из него выходит светловолосый молодой человек в форме, показывает корочку сотрудника ФСБ. В другой руке у него серая истрепанная книжка — «Преступление и наказание. Ф. М. Достоевский».
В «уазике» мы въезжаем в соседнее село. Темнота бухается вдруг, словно техника, идущая с другой стороны, притянула ее за собой. И она — сельская, такая густая, что видны лишь очертания людей, сельских домов, заборов и машин. «Уазик» становится на обочине. Посреди дороги толпятся военные — те самые, встреченные мной на дороге. Они громко переговариваются и между собой и по телефонам. Получив очередной звонок, они отодвигаются к обочине и пропускают технику, которая идет уже с противоположной стороны. Вскоре голоса становятся громче, слышна беготня.
— Прижаться к обочине! — раздается приказ.
Люди в форме прыгают в машины и отгоняют их дальше от дороги, ближе к сельским заборам. Дверь «уазика» открывается. Из темноты появляется лицо человека, который проехал в автобусе мимо, не остановившись.
— Вам лучше не смотреть, — говорит он.
— Техника возвращается из Украины? — спрашиваю его.
— Я не остановил вам машину, когда вы стояли на дороге, чтобы избежать этих вопросов, — отвечает он. — Но я все же надеюсь, что вы в отличие от своих коллег понимаете, что Украина — там, — он показывает вправо. — А не там, — показывает в ту сторону, откуда идет железный гул.
Раздается залп — за домами. Еще один. И еще. Последний разрывает тишину до оглушения. Ни один мускул на лице военного не дергается, взгляд остается таким же тяжелым и безразличным. Рядовой, сидящий за рулем «уазика», даже не оборачивается на звуки выстрелов. Глядя на них, можно подумать, что тишина не обеспокоена ничем. Гул, между тем, нарастает.
— Я вам могу сказать только одно, — продолжает военный, на погонах которого в свете отдаленного фонаря поблескивают звезды, — граница сегодня — совсем не та, что была месяц назад. Техники много, но она ходит вдоль нашей границы.
Дверца захлопывается. Что-то тяжелое, требующее для себя всю ширину дороги, наконец, подходит и идет мимо. Земля и стоящий на ней «уазик» дрожат. Глухой и бесстрастный рык съедает всю ночь. Высовываюсь в окно — мне виден только тяжелый зад гигантской машины. За ним проезжает такая же еще одна. И так до двенадцати ночи военные пропускают технику через село. А потом этих людей сменяют другие. Когда в «уазик» возвращается молодой сотрудник ФСБ и тот снимается с места в кромешную темноту, я беру «Преступление и наказание» и открываю книгу наугад. Все листы оказываются чистыми. Отрываю глаза от книги и встречаюсь с его глазами — колючими под выпуклым молодым лбом.