Ушли клоуны, пришли слезы…

— Да. Исключительно благородные. Всегда, — проговорил Барски отрешенно.

— И тем не менее в каждом из зданий, куда вы нас не допустили, вы с вашими сотрудниками пытаетесь добиться изменений в наследственности с помощью рекомбинированной ДНК? — спросила Норма.

— Да, — сказал Сасаки.

— И вы не испытываете никаких угрызений совести, никаких? Хотя делаете попытку нарушить разумную эволюцию развития жизни, длящуюся миллионы лет? — повысил голос Барски. — Не боитесь, что в дурмане уголовно наказуемого высокомерия — вы уж извините! — нанесете всему сущему ущерб, который никогда ничем не возместишь?

— Да бросьте вы в конце-то концов, дорогой коллега! — снова разглядывая манжеты, сказал Сасаки. — Все сущее! Венец творенья! Чье творенье-то? Господа Бога, да? Давайте, пожалуйста, не забывать, что не Бог создал людей, а люди создали себе Бога. Уверяю вас: все, над чем мы работаем, о чем размышляем, что, возможно, благодаря нам осуществится в будущем, — все послужит человеку…

— Ну конечно. Еще бы… — с горечью проговорил Барски.

— Вы хотели сказать — послужит богачам и их корпорациям! — воскликнула Норма.

Огонек магнитофона светился, подрагивая, — запись шла.

— Не принимайте всего близко к сердцу и не переживайте так, мадам! — сказал Сасаки. — Кстати, о Боге; мне вспомнилась одна история — вспомнилась, пришла на ум, пришла на память, всплыла в памяти, припомнилась. Итак: некий раввин объясняет ученикам, почему Бог всемогущ. «Господь, — говорит он, — столь могуч, что может слепить руками скалу величиной с огромный дом и забросить ее далеко-далеко, на много километров. Да, — продолжает он восторженно, — даже целая гора для него все равно что горошина. — И, приходя уже в полный экстаз, восклицает: — Из ничего, из пустоты Бог может сотворить такой монолит, что даже сам будет не в силах поднять его! — И тут же испуганно умолкает и бормочет себе под нос: — Но разве Он тогда всемогущ?»

5

Да, подумала Норма, разве Он тогда всемогущ? Где его доброта, если Он позволил, чтобы были Гитлер, Освенцим и Бейрут, голод, насилие, все и всяческие несчастья? Мы с Пьером уже присмотрели себе дом под Сен-Поль-де-Вансом, в этом самом красивом месте в мире. И даже заплатили первый взнос. Вдруг Ему потребовалось, чтобы Пьера разнесло в куски в Бейруте. Что с тобой, Боже? С Ним ничего, сказала она сама себе. С тем, кого нет, ничего быть не может. Вот оно как. Она в раздумье посмотрела на Сасаки. Он в Бога не верит. Я тоже. Он верит в науку. А мне во что верить? Раньше у меня был Пьер. Я верила в него, как в Бога. Теперь мой Бог мертв.

— Забавный анекдот, не правда ли, мадам? — спросил Сасаки.

Норма вздрогнула, вернулась к действительности.

— Что? Да, конечно. Просто я задумалась о своем…

— А вам, коллега, он понравился? А?

— Нет, — ответил Барски.

— Вы действительно верите в Бога?

— Да, я действительно верю в Бога, — ответил тот.

Как и Пьер, подумала Норма. Ну и что, помогло это Пьеру?

— Я тоже думал о своем… Вернее, о некоторых мыслях Чаргаффа.

— Как вы сказали?

— Эрвина Чаргаффа.

— А-а…

— Он писал, что у него такое чувство, будто человек не может жить без тайн. Другими словами — большие биологи работают при свете тьмы. У нас эту плодородную и плодотворную темень ночи похитили. Света Луны никто не замечает; и никогда больше леса и долины не будут мерцать в ее отблесках — для нас. Что ждет нас впереди? Что дальше? — Барски смотрел прямо перед собой, в пустоту.

Что у этого человека на душе с тех пор, как убили Гельхорна? О чем он думает? Что ему известно? И чего он боится?

— И далее Чаргафф пишет о том, что касается, по-моему, всех нас, ученых, коллега Сасаки: «Существует ли что-то вроде запретного знания — мне неизвестно. Но применять свои знания во зло людям запрещено, об этом свидетельствует любой уголовный кодекс».

— О-ох, — вздохнул Сасаки. — Неужели ваш Чаргафф забывает о неисчислимых заслугах ученых и исследователей перед человечеством?

По лицу Барски пробежала тень, он несколько сдавленным голосом проговорил:

— И тем не менее он пишет: «Человечество никогда не внимало предостережениям. А если так — вправе ли оно рассчитывать на что-то хорошее?»

Он поднял глаза, словно очнувшись, смущенно улыбнулся и сказал:

— Мы благодарим вас за откровенность и доверие, уважаемый коллега. Вы подробно рассказали нам, над чем работает ваш институт. Поговорим еще об этом взломщике, Пико Гарибальди, который, как и Антонио Кавалетти, едва не убивший в Гамбурге фрау Десмонд, был человеком из «Генезис два». Здесь не может не быть взаимосвязи.

— А как же — есть, конечно! — сказал Сасаки.

— Вы уверены?

— На все сто процентов. Я непременно связался бы с вами, знай я, что этот Кавалетти тоже из «Генезис два».

— Положим, вы не знали этого, — сказала Норма. — Но об убийстве террористами профессора Гельхорна не слышать не могли! Почему же вы сразу не позвонили доктору Барски или даже в полицию, если вы о чем-то догадывались?

— Я сказал, pardon, madame, [20] что я вижу связь между взломом в моем институте и покушением на вас!..

— … а не между взломом здесь и убийством Гельхорна? — переспросила Норма.

Взглянула на Барски — он, казалось, отключился от их разговора.

20

Прошу прошения, мадам (франц.).

— Не сразу, мадам. Я увидел ее не сразу. Когда профессор Гельхорн погиб вместе со многими другими, это было для меня такой же загадкой и таким же шоком, как и для моего брата Такахито. И лишь когда я узнал, что и в ограблении моего института в Ницце, и в покушении на вас, мадам, в Гамбурге замешана одна и та же фирма, у меня открылись глаза.

Ловко ты вывернулся, подумала Норма. Посмотрела на Барски — сейчас он смотрит на вещи так же, как я, подумала она.

— Каким образом? — спросил Барски.

Сасаки заметно оживился.

— Вот, слушайте: результаты исследований, связанных с нашими перспективными проектами, я записал на кодированные дискеты, которые хранил в сейфе. Вы сказали, что только ваши коллеги и профессор Гельхорн знали кодировку магнитного диска. Здесь кодировка помимо меня была известна восьми сотрудникам. Один из них и выдал кодировку Гарибальди. Не будь этого, Гарибальди не имело никакого смысла похищать дискеты, не правда ли? Выходит, кто-то проявляет к моим опытам такой же непреодолимый интерес, как и к вашим. Далее. Я отдаю себе отчет, что в моей команде есть предатели. Никого не шантажировали. И не убили.