Ушли клоуны, пришли слезы…

Сондерсен пожал на прощанье руку ему и всем остальным.

— Заранее благодарю! В случае чего — мой телефон у директора Нордена, — и, взглянув на Норму и Барски, предложил — Поднимемся наверх! Подождем там, пока фрау Тубольд привезут в отделение патологии. Что-то вы так побледнели? — участливо заметил он Норме.

— Это из-за духоты, — ответила Норма. — Здесь жуткая духота.

Несколько минут спустя они сидели на скамейке неподалеку от крематория. Из того крыла, где они недавно спускались в подвал, потянулась траурная процессия. Несколько мужчин поднесли небольшой гроб к черному катафалку-«мерседесу». Несмотря на жару, они были в традиционных костюмах: в черных бархатных сюртуках, белых накрахмаленных воротниках, черных панталонах, длинных вязаных чулках и шапках-треуголках на головах. Другие укладывали в машину венки. Венков принесли много, и гостей собралось множество. Процессия во главе со священником медленно прошествовала в сторону шоссе, обсаженного кустами рододендронов. Огромное кладбище походило на прекрасно ухоженный парк. Старые деревья, пруды, каналы, вдали — живописные лужайки, а напротив крематория возвышался памятник жертвам фашизма. Норме приходилось видеть его раньше. В кирпичной раме высотой в шестнадцать метров — пятнадцать рядов урн из красного мрамора с землей и пеплом из ста пяти концлагерей. Этот памятник соорудили в сорок девятом, вспомнила Норма, мне даже приходилось писать о нем. Сто пять концлагерей. Сто пять. А неонацисты опять убивают, кощунствуют на кладбищах и пачкают синагоги. Памятник! — подумала Норма. В чьем сердце живет эта память?

— Господин Сондерсен, — сказала она, — вы не сомневались, что доктора Штайнбаха не окажется и в этом гробу. Вы были уверены, что его труп похищен, да?

— Да, — кивнул Сондерсен.

И снова на его моложавом лице появилось выражение усталости и отвращения, столь несвойственное вообще-то для человека, одержимого идеей победить зло и никогда не пасовать перед ним. В свое время к этому же стремился в Нюрнберге Сондерсен-старший. Но что сейчас с нашим криминальоберратом, подумала Норма. Какая тоска его гложет?

— Я тоже был почти уверен, — сказал Барски. — Кто бы ни убил профессора Гельхорна, членов его семьи и вашего, фрау Десмонд, сына, сделал это, потому что хотел получить от Гельхорна какие-то сведения, но у него ничего не вышло. Доктор Сасаки меня убедил, — по дороге в Ольсдорф они с Нормой подробно рассказали сотруднику ФКВ о поездке в Ниццу. — Теперь следует предположить, что этот Некто заинтересовался и вирусом, который настолько изменил Тома и Петру. Мы собирались исследовать мозг Тома. Этот Некто, без сомнения, избрал тот же путь. Поэтому он организовал похищение трупа Тома.

— Неужели исследование мозга покойного столь много даст? — спросила Норма.

— Порядочно, — ответил Барски. — Хотя и ничего не скажет о ДНК вируса. В одном я не сомневаюсь: неизвестного безумно интересует, какие именно клетки головного мозга претерпели изменения.

— Но почему? Зачем?..

— Не представляю себе, — сказал Барски. — Какие у вас планы, господин Сондерсен?

Тот смотрел в сторону дежурной полицейской машины, на которой они сюда приехали. Оба полицейских стояли перед открытыми из-за жары дверцами.

— Необходимо установить личность умершего, — сказал Сондерсен. — И как можно скорее. Придется, конечно, проверить Гесса, его людей и все такое.

— А как быть с родителями Тома? — спросил Барски. Они сидели в тени старого-престарого могучего каштана. — У стариков такое горе!.. Как я скажу им, что теперь вдобавок ко всему исчезло тело их сына? Как объясню? Нет, это выше моих сил, господин Сондерсен, — он посмотрел криминалисту прямо в глаза. — Мы с Томом старые друзья, родители меня знают… Они прибывают самолетом в девятнадцать тридцать сегодня вечером. Харальд — доктор Хольстен — пообещал им по телефону, что мы с ним встретим их в аэропорту. Боже мой, что мне сказать родителям?

— У меня есть кое-какие варианты, — сказал Сондерсен. — Придется, конечно, запросить Висбаден, надеюсь, там возражать не станут. И если вы не боитесь угрызений совести, может получиться. Вы, насколько я знаю, верующий?

— Чтобы избавить пожилых людей от боли и отчаяния, я пойду на все.

— Ваша идея: передать родителям урну с прахом сына… пусть, дескать, захоронят, хотя пепел и не их сына?.. — спросила Норма.

Сондерсен опустил голову.

— Норден, директор крематория, наверняка не станет противиться такой лжи во спасение. По крайней мере, после телефонного разговора у меня сложилось о нем впечатление как о вполне благоразумном человеке. Конечно, необходимо, чтобы язык за зубами держали все. И в этом отношении… — Он оборвал себя на полуслове, потому что один из полицейских сделал ему условный знак.

Сондерсен побежал к машине, где его подчиненный уже держал наготове трубку радиотелефона. Норма и Барски видели, как он что-то возбужденно говорил и даже махал руками. Они сидели не шевелясь. Стоял сентябрь, жаркий сентябрь, и в пышной кроне старого каштана резвились и напевали птицы.

— Здесь лежит Бравка, — сказал Барски. — Ее похоронили у самой ограды.

Норма положила свою руку на его. Здесь обязательно есть урна с пеплом убитых поляков, подумала она. Бедный Барски! Бедные поляки. Бедные люди. Нет, счастливая Бравка. И Пьер счастливый. И сын мой счастливый. Все мертвые счастливые — им нет больше дела до этой грязной жизни.

К ним возвращался Сондерсен, и Норма убрала руку с ладони Барски.

— Я говорил с фрау Тубольд. Ее нашли у сестры. Сейчас она в патологии. Умерший — ее муж. Вне всяких сомнений.

Он смотрел на кусты и лужайки с отрешенным видом, мгновенно замкнувшись.

— Вы не договорили, — напомнила ему Норма. — Перед тем, как вас позвали к машине, вы сказали, будто ложь во спасение уместна в данном случае при одном условии: если все будут держать язык за зубами… «И в этом отношении…» — сказали вы, но тут вас отвлекли. Да, так что?

— И в этом отношении у меня нет никакой уверенности, — проговорил он, понизив голос, и повернулся к Барски. — Доктор Сасаки из Ниццы убежден в том, что в его команде есть предатель. И он уверен, что и в вашей, доктор Барски, команде тоже вскоре появится предатель. Понятно?

15

— Я сообщил вам обо всем, что брат Така, Киоси, рассказал фрау Десмонд и мне, — сказал Барски.

Было без четверти десять вечера, и он сидел во главе длинного стола в большом конференц-зале. По правую руку от него сидела Норма, по левую — Сондерсен, который и настаивал на этом совещании, как бы поздно оно ни началось. Некоторые коллеги Барски не успели даже переодеться и сидели в белых халатах: высокий голубоглазый блондин-израильтянин Эли Каплан, маленький хрупкий японец Такахито Сасаки, англичанка Александра Гордон, с зачесанными назад и собранными в пучок каштановыми волосами, и приземистый Харальд Хольстен с наметившейся уже лысиной и с подергивающимся веком левого глаза. Барски рассказал и о том, как они с Хольстеном встретили родителей Тома и отвезли к нему на квартиру…

— Мы объяснили им, что вскрытие продлится до завтра, а затем тело будет немедленно кремировано — чересчур, мол, велика опасность передачи инфекции. Разумеется, все мы придем на похороны. Они еще благодарили нас — ведь мы столько сделали для их бедного мальчика… Мать меня поцеловала. Это был самый ужасный момент. А господин Сондерсен получил тем временем разрешение положить в урну чужой пепел — к нашему счастью!

Будем надеяться, что к счастью, подумала Норма. Будем надеяться, обойдется без последствий…

— Короче говоря, брат Така считает, что в его клинике есть предатель и что у нас, поскольку Гельхорн проявил мужество и твердость, вскоре появится свой предатель, — вернулся к теме Барски. — Господин Сондерсен, которому я об этом сказал, просил меня передать это вам всем. После всего случившегося у нас мнение брата Така — как ни больно говорить об этом — абсолютно логично. Дела у нас обстоят прескверно.

— Да уж куда хуже! — сказал Хольстен, усталый и злой.

Остальные выглядели свежее его, но взвинчены были все. Один Эли Каплан сидел, откинувшись на спинку кресла, и преспокойно покуривал трубку.