Утренние слёзы (Рассказы)

Ничего она не может поделать с собой, а в голове у нее звучит: «Улыбочку! Улыбочку, как перед тринадцатой зарплатой! Вот так. Носик чуть правее…»

Она с трудом смотрит на Золотого и скрипучим голосом спрашивает:

— Ты думаешь, что так надо, да? Ах, босяк, босяк…

А Золотой вдруг резко отстраняется от нее, и она не успевает опомниться, как перед ними останавливается такси и распахивается дверца. Ирочка проваливается в полутемную, пружинящую мягкость заднего сиденья, неуклюже подтягивая согнутые в коленях, оголившиеся ноги.

Шофер приветливо и радостно здоровается с Золотым и, не спрашивая, срывается с места, врубая скорости, как стартующий гонщик.

Да, конечно, если внимательно, но в то же время как бы и забывчиво вглядеться в круглую парковую вазу, грубо отлитую из цемента, в которой когда-то росли цветы, а теперь только земля, забытая людьми, то, конечно, можно себе вдруг представить, что это не просто земля, поросшая кое-где мохом, а бескрайние прерии, что вовсе не мох перед глазами, а кустарниковые заросли, в которых спят насытившиеся львы; и что другие мшинки, высокие и тонкие, — это какие-то диковинные деревья, с которых срывают листья пятнистые жирафы, или гамелопардусы, как их еще называют; те же пространства, что раскинулись меж кустарников и деревьев, увиденных словно бы с самолета, битком набиты всякими антилопами, которых просто невозможно увидеть с такой высоты, хотя они и разгуливают по прериям, пощипывая травку; можно даже представить себе, глядя на земляной этот круг, ограниченный цементными горами, что это вовсе не земля в вазе, а какой-то неведомый людям, никем еще не открытый кратер давно потухшего вулкана, похожий на знаменитый кратер Нгоро-Нгоро.

Улыбка поблескивает липкой какой-то слезкой в заспанных глазах Ирочки Гриньковой, когда она представляет себе всю эту жизнь в круге слежавшейся, замшелой земли.

Она проснулась, когда хозяйка пришла на обед, и первое, что Ирочка спросила у нее, — нет ли телеграммы из Москвы.

Телеграммы не было.

«Да пошел ты!» — отмахивается она мысленно от Золотого, который то и дело возникает в сознании, беспокоя ее мягкой улыбкой и хваткими, цепкими руками, прикосновение которых она еще чувствует на своем теле. Ей не хочется думать о нем, о липком и тягучем ликере и об этой дурацкой ночи в канун ее дня рождения. «Пошел бы ты к черту!»

— Тетя Марусь! — кричит она со двора хозяйке. — А сколько времени сюда телеграммы идут?

— Чего?

— Телеграммы сколько идут?

— Откуда?

— Ну, откуда-откуда! Из Москвы, конечно…

— А от кого телеграмму-то ждешь?

«Да пошла ты!» — хочется ей крикнуть в сердцах, но она сдерживается и отвечает:

— От кого надо.

— А кто ж его знает, сколько они идут. Мне не присылают.

Ирочка Гринькова раздраженно шепчет ругательства, вытирая заслезившиеся на прохладном воздухе глаза, и ей чудится, будто они пропитаны у нее, как конфеты, ликером.

— Ой, господи боже мой! — восклицает она в отчаянии. — Что это за почта у вас такая!

Ей хочется и не хочется сказать хозяйке, что у нее день рождения нынче, что ей уже тридцать один и что ей безумно жалко Юрочку, которого она когда-то трахнула по голове, и что жизнь ее… А что жизнь?! Жизнь у нее очень хорошая. Да!

Но больше всего ей хочется разозлиться на Юрочку. Так разозлиться, чтоб все кипело в душе от злости на него, хотя и не знает она, как это сделать, а оттого и мучается.

И только поздно вечером, не дождавшись поздравительной телеграммы, выдавливает она из глаз злобную слезу.

«Ну подожди, мерзавец! — думает она в негодовании. — Приеду, я тебе покажу, пьянице несчастному! Ну надо же! Забыл поздравить! А я еще думаю о нем, жалею дурака».

Плачет она и улыбается сквозь слезы, вспоминая деда, которого когда-то тоже ударила мраморной пепельницей за то, что тот однажды читал ей басни и стал засыпать от усталости. Он лежал на железной кровати с книжкой в руке, книжка опустилась на грудь и закрылась на самом интересном месте, дед забормотал что-то невнятное и, как ни просила его Ирочка почитать еще немножко, отвернулся к стене, подставив ей гладкую стеариново-белую лысину. Не помня себя от злости, Ирочка схватила двумя руками тяжелую пепельницу и изо всех сил ударила… Теперь она плачет и смеется, жалея несчастного деда.

«Да что ж это такое, господи! — кается она. — Как же это я могла?! Дедушка, милый, прости меня!»

И думает она в тоскливом страдании, что вот вернется домой и первым делом купит букет роз, пойдет на кладбище, найдет могилу и украсит живыми цветами крест, который словно бы сделан из остатков старой железной кровати. Постоит, послушает тишину и, как синичка поет весеннюю песенку, поплачет и скажет:

«Дед, ну чего ты? Ну чего ты, дедушка? Не обижайся».

Слезы текут у нее из опухших глаз. Ей так жалко деда и Юрочку, которых она избила в своей жизни, так жалко! Ведь это самые любимые ею люди. Она хлюпает носом, не в силах понять этого страшного недоразумения, странной какой-то ошибки.

«Да пошел бы ты!» — злобно шепчет она Золотому, который опять крадется к ней, восторженно и мягко обволакивая ее ликерным взглядом.

— Слышь-ка, ты чего это ревешь, а? — спрашивает хозяйка, без стука входя к ней в комнату.

Хозяйка поднялась с постели, услышав всхлипывания Ирочки; на ней длинная ночная рубашка, смутно белеющая в темноте комнаты.

— Вам-то какое дело? — откликается Ирочка Гринькова, возмущенная этим бесцеремонным вторжением. — Идите спать! Как-нибудь без вас… Пожалуйста.

— Я ведь что хочу сказать-то, — говорит хозяйка. — Я ведь все вижу.

— Да ничего вы не видите, господи!

— Не ори на меня.

— Слушайте! Мотайте отсюда, пока я не разозлилась, — сквозь слезы, полушепотом, полукриком говорит Ирочка Гринькова. — Я вам… деньги заплатила? Заплатила. Это моя комната? Моя. Пожалуйста, — дрожащим голосом просит она. — Идите спать, тетя Марусь. У меня своя жизнь, понимаете… Я так хочу… И вот… живу так… Да! Так вот живу, и все. И никому нет дела до этого. Хочу вот плакать и плачу… А вы все равно ничего не понимаете в моей жизни, и не поймете. Ну что вы можете мне сказать? Господи! Что?! Пожалеть пришли, да? Знаю я! Пожалеть, посочувствовать… А того не понимаете, что это я вас должна жалеть. Да, я! Не вы меня, а я вас… И уходите. Я скоро уеду отсюда, тогда вот и хозяйничайте тут. Ну что это за безобразие такое! Пришли в нижнем белье…

Хозяйка уходит, ворча в дверях:

— Надо же, принцесса какая! Надо же! Чего наговорила, ни за што ни про што… К ней по-хорошему, а она вона как!

Ирочка Гринькова видит мысленным взором, как ехидно морщится кожа на ее черепушке, как просверливают темноту буравчики глаз, врезаясь в нее из-под острых надбровных дуг.

— А чего по-хорошему-то? Чего?! — кричит она ей напоследок. — Ну чего, скажите!

Еще один человек, обиженный ею, появляется на земле. Только что не было его, а вот уже и есть.

«За что, в самом деле, накричала? — думает Ирочка Гринькова, успокоившись. — Добрая баба, а я как дура наорала, прогнала. Сто верст до небес, и все лесом… наговорила гадостей… Неудачно получилось».

Дед любил эту присказку: «сто верст до небес, и все лесом», — она и запомнила или, вернее, впитала в себя, усвоила, как нечто данное ей свыше.

«Всех обидела. Ну всех! И добрых, и хороших, и родных… А того, кого надо было, — не смогла. Ну почему же так, господи, все в жизни… нескладно! Ну, Юрочка! — думает она с новым озлоблением. — Если завтра не будет телеграммы, я тебе этого никогда не прощу. Убью».