Увертюра ветра

Миринэ присела напротив. Сквозь обжигающее дыхание пламени ее черты дрожали, искажались, и сама она казалась всего лишь зыбким видением.

...Видением из прошлого.

– Ты совсем не похожа на Внимающую.

Длинное, плещущееся лазурными волнами с пенным кружевом платье сменилось простым дорожным костюмом из сорочки с кожаным корсетом, штанов и мягких туфель. Волосы, прежде обнимавшие ее стан, теперь были туго заплетены в косу.

– Сейчас?
– улыбнулась aelvis.
– В эту ночь я могу выглядеть так, как хочу.

Она замолчала - и с ней умолкла сама беллетайнская ночь, обнимавшая нас.

...Где-то совсем рядом, на соседних полянах, пылали костры. И лился смех - звонкоголосый, искренний, прекрасный и радостный, тонущий в восторге и водовороте чувств.

Где-то, среди шумных, кристально-звонких ручьев и молчаливых озер, в чернильно-синих, почти что черных водах резвятся водные fae. Их косы тяжелы и зелены, а глаза - темны. Водят они хороводы на берегах, плетут венки и могут до смерти затанцевать того, кто рискнет встать с ними в круг - не со зла, а просто оттого, что забывают, как хрупки смертные.

А где-то играют цветочный бал маленькие, совсем крошечные fae. Поют маленькие флейты, плачут нежные арфы, и танцуют fae, кружась в ночном воздухе искристыми вихрями под пьянящую песнь Беллетайна...

Ночь, когда можно все. Сбросить маски, забыть о долге и танцевать. Танцевать - и петь, пить это пьянящее счастье.

Ночь, когда можно немного побыть собой... или уйти от себя.

– Где твои друзья?

Не голос - шелест сонных ручьев, горных водопадов и тихих заводей.

Голос, который хочется слушать вечно...

– На Беллетайне, конечно. Не удивлюсь, если где-то рядом. Камелия захотела посмотреть на праздник, а Нэльвё милостиво составил ей компанию.

– Все танцуют в ночь Беллетайна. Все, кроме нас.

– Да. Потому что мы безнадежные зануды, которые разучились радоваться, и которых раздражает чужой смех, но сказать об этом мы можем только сегодня. Чью маску сбросила ты, Миринэ? Беззаботной и улыбчивой девушки, которой была раньше, вечно юной душой и радующейся легкости, невесомости бытия? Или молчаливой, недосягаемой ни для смертных, ни для бессмертных, всепонимающей и всезнающей Shie-thany? Что из них твоя маска?

– Обе, - безразличное, спокойное... пустое.
– А сколько их у тебя, Мио?

– Ни одной. Мне не перед кем их надевать.

– Неужели?
– она, прежде смотревшая в костер, подняла на меня тяжелый взгляд. В ее глазах - обычно всегда прозрачных, цвета синего моря - сейчас бушевал шторм. И в его круговерти было не разглядеть ничего.
– А перед собой?

– Разве от себя можно укрыться за маской?

– Можно, почему нет, - сказала она, странно отрывисто.
– Разве имеет значение, как это называть? "Иллюзия", "самообман", "бегство от себя"...

– Имеет. У каждой вещи есть имя.

Она грустно, даже немного мечтательно улыбнулась.

– "Имена, которые имеют значение"... как же давно это было. И как прекрасно. Ныне слова пусты, и лучше видеть за ними самую суть... или ничего не видеть вовсе, если не хочешь обмануться. Слышал, как говорят мудрецы Шектара? "Мысль изреченная есть ложь". Нынче правы они, а не мы. Время уходит.

– Ты пытаешь убедить сказителя в том, что слова пусты?
– неожиданно развеселившись, я не удержался от усмешки.

– Да и что человек может понять в Слове?

– Мне кажется, уже никто не может, - негромко ответила она. И, помедлив, добавила, подбросив пару веточек в костер.
– Даже я.

– Наше время уходит. Уже очень давно...

– Час драконов близок, я знаю.

– Я не о нем.

Миринэ, вновь смотревшая в пламя костра, вздрогнула и подняла на меня удивленный взгляд.

– Посмотри кругом, Миринэ. Нас уже почти нет. Они лишь поставят точку, сыграют финальный аккорд.

– Ты о том, что волшебства остается все меньше?

– А ты не замечаешь этого? Скольких еще волшебников, понимающих суть, ты знаешь?
– горько спросил я.
– Скольких, подобных тебе, мне?

Она молчала.

– Они так же сильны, так же способны... но ветер для них молчит. Они глухи и слепы, и не в силах даже заглянуть за Грань. Они не слышат Её. Не верят, не понимают. Зубрят формулы, не понимая о чем, зачем... То, что мы могли получить, просто пожелав, просто облекая мысль в приказ, для них - непосильный труд. Волшебство исчезает, блекнет, слабеет. Становится пустым набором формул и переменных. А слова - мертвеют.

– Я знаю,- тихо сказала она.
– Я тоже пробовала рассказать, объяснить, показать... но все тщетно. Война слишком нас изменила.

– Не изменила. Только приблизила к неизбежному.

Она не ответила, и в повисшем между нами молчании закралась горькая печаль конца осени...

Мы сидели так близко, почти что рядом - и так далеко. Слишком многое нас разделяло: дни и годы, радости и печали, отчаянье и одиночество. Бесконечное, бескрайнее одиночество, которое, вместо того, чтобы уйти, только больнее сжало сердце...

Мы были вдвоем, но не вместе. Одинокие и потерянные.

– То, что ты сказал там, на Совете...
– тихо спросила Миринэ, подняв на меня взгляд, неожиданно жесткий. Не взгляд, а каленая сталь.
– Это правда?

– Совету невозможно лгать.

– Ты знаешь, о чем я, - резко сказала она.

– Правда ли это?
– повторил я, подбрасывая еще несколько веточек в огонь и вспоминая...

Совету невозможно лгать потому, что, ступая под сень Дома Шепчущих и Внимающих, ты отрекаешься от себя. В льющимся из-под высоких сводов лиловом свете реальность теряет свои очертания, дрожит зыбким маревом, как робкое видение жарким полднем. Уходят границы, пределы, и в какой-то момент самый последний рубеж - твое Я - теряется в утренней дымке.

...и ты становишься Советом.

"Почему вы не откликались на наш зов, elli-e Taelis? И почему пришли только сейчас?"

Не голос - мысль, моя и не-моя: здесь и сейчас, в это мгновение, затерявшееся в вечности, нет Меня.

Тот, кто прежде был Мной, не может уйти от ответа, потому что здесь и сейчас его глупые желания не имеют никакого значения.

Я отвечаю правду - ту, от которой так долго бежал, ту, которую отказывал не только признать, но и видеть. Потому что невозможно лгать тем, кто смотрит на мир твоими глазами, и слышит фальшь в твоем голосе, как в своем.