Увертюра ветра

"У него нет ни единого шанса. Не расскажешь - погубишь множество жизней".

Рука, водившая до того по вышитым на спинке противоположной сидения узорам, бессильно опустилась.

И ее он тоже погубит...

Сумеречная говорила, что у него осталось не так много времени... И он сам так говорил. Проклятье - врожденное. Сколько ему лет? Кажется, он немногим старше ее... Семьдесят?

– Семьдесят...
– прошептала Иришь.
– Семьдесят лет борьбы с проклятьем. Семьдесят лет бесконечных сражений...

Она не слышала, чтобы кто-то из aelari продержался так долго. Обычно проклятье вырывается в детстве. Или позже, в пору вольной, не приемлющей запретов юности, щедрой на чувства.

– Семьдесят лет, - с неожиданной жалостью повторила Иришь.
– Такой груз... Понятно, откуда эта сдержанность, паническая боязнь показать свои чувства - и испытывать их...

Иришь схватилась за виски, в которых предательски заломило. Нет, нет, нет! Не сметь сочувствовать ему! Не сметь понимать! Потому что иначе...

"Поздно, - с отчаянным смешком подумала она.
– Слишком поздно".

И истерически рассмеялась.

"Извечная, какая же я идиотка!"

Иришь одинаково ненавидела себя за то, что собиралась сделать и не сделать. Ненавидела и презирала.

За малодушие и трусость, которые толкали ее к тому, чтобы выдать Эрелайна и забыть все, как страшный сон, покончив с ним - и с ненавистной свадьбой.

За детскую, граничащую с глупостью веру в чудо и в то, что его можно спасти. За безответственность и пугающую готовность допустить гибель сотен жизней ради призрачного шанса.

...и за предательство, которое она уже совершила, никому ничего не сказав.

Это было каким-то безумием. Иришь уже трясло от переживаний, накрученных нервов и сумятицы чувств. Что бы она ни выбрала, как бы ни поступила - все равно ошибется. И ошибка обойдется слишком дорого.

Дорого, и что самое страшное - не ей.

Осознание замкнутого, порочного, проклятого круга fae сводило с ума. Ни выхода, ни брезжащего в обнявшей ее тьме света. Ничего. Чувства, желания, стремления и долг - разрозненные, противоречивые - терзали измученную Alle-vierry, раздирали на части в противостояния разума и сердца.

Она обессиленно обессилено опустилась на сиденье, сжавшись: пальцы зябко обхватили плечи, ноги поджаты к груди. Лежать в жестком корсете было неудобно, но сейчас это волновало ее меньше всего.

Иришь закрыла глаза. Сон не шел, но стало как будто бы чуточку легче - по крайней мере, ломота в висках чуть поутихла. Темнота ничто, сменившая чернильную темноту кареты, помогла хоть немного отрешиться от терзающих ее мыслей.

Как бы хотелось сейчас уснуть насовсем... или, скажем, забыть все. Да, вот так: просто забыть.

Иришь слабо улыбнулась. Снова малодушие, черствость и трусость, снова нежелание брать ответственность.

Ответственность за чужую судьбу - и за выбор.

Шаги - летящие, разбивающиеся о мощеную камнем дорожку перестуком каблучков - потревожили баюкавшие ее тишину, всколыхнув сонную дрему. Иришь поспешно вскочила, кое-как расправила безнадежно измятое платье, ни мгновения не сомневаясь, к кому направляется ночной гость - и кем он может быть.

Иришь едва успела смахнуть слезинки, блестевшие на ресницах россыпью хрустальных искорок, прежде чем шаги оборвались - и распахнулись дверцей кареты. Но шагнула в нее не ночь, темноокая, склоняющая голову под тяжестью звездной короной, а обжигающий огненный вихрь, воплощенный по чьей-то насмешке в легкомысленно-прекрасной бессмертной.

Мать пылала, как пылает не костер, не жарко растопленный камин, а дикое пламя пожарища - яростное, безумное, всесжигающее и готовое обернуться даже против того, кто выпустил его в ночь. Так зла Айори не была, кажется, даже когда леди вьер Шаньер посмела попрекнуть ее судьбой клана Льда. Иришь буквально кожей чувствовала исходящий от матери жар: только шевельнись, шепни о себе - и сгоришь в его объятиях.

– Мерзавец!
– процедила Повелительница. Ее мягкие черты исказились в злости: поджатые губы кривятся, брови нахмурены, не картинно и бесконечно изящно, как обыкновенно, а так, как обычно бывают нахмурены брови: уродливо, некрасиво. Вокруг губ появилась брезгливая складка, лоб и переносицу расчертили морщины.

Иришь смотрела на Айори в немом изумлении, вглядываясь в такие знакомые и такие чуждые ей черты. Она никогда не видела мать такой прежде, но почему-то ей вдруг подумалось, что это обличье подходит ей куда больше.

Нет, не так. Что это обличье - настоящее.

Айори, не замечая ее странного изучающего взгляда, продолжая хлестать обрывками фраз:

– Отвратительный человек! Возмутительное поведение!

Иришь осторожно спросила, надеясь отвлечь матушку - незнакомую и оттого опасную:

– Мы уезжаем?

– Немедленно!
– отрезала Айори.

Развернулась, шурша подолом драгоценного платья, требовательно постучалась в оконце кареты:

– Домой, Вернер! Немедленно!
– и тут только, кажется, очнулась от пьянящего гнева. Лицо, искаженное гримасой ненависти, разгладилось. От ярости, владевшей ей без остатка, осталась только тень воспоминания и злые искорки в расплавленном золоте глаз, которые тут же погасли, опасно вспыхнув.

– Ох... прости, милая, - Айори, провела пальцами, затянутыми шелком перчатки, по вновь безупречно прекрасному лицу, стирая усталость. Виновато улыбнувшись, она повторила, не меняя мягко-вкрадчивой манеры: - Прости. Сама не знаю, что на меня нашло. Как ты?

Иришь прикусила язык, с которого едва не слетело скупое "прекрасно!". Матушка вряд ли поверит такому ответу. Скорее сочтет отмашкой или издевкой, и неизвестно, что хуже.

Пауза непозволительно затягивалась. Иришь попыталась изобразить улыбку, усталую и измученную, и слабо сказать:

– Ужасно. Все не отойду от пережитого.

Подумав, что слова звучат недостаточно жалостливо и прочувственно, Иришь добавила первое, пришедшее на ум:

– Как подумаю, что могла умереть сегодня - сердце обмирает.

Добавила - и вдруг поняла, что не играет.

Голос, сухой, как тростиночка, надломился - и оборвался. Мурашки побежали жуткой, холодящей кожу волной, и в теплом дыхании весенней ночи ей вдруг стало зябко.

– Сумеречная на Беллетайне!
– выплюнула Айори. Иришь вздрогнула, вырываясь из цепких пут предчувствия, и подняла на нее взгляд, чтобы увидеть, как глаза матери недобро полыхнули, а спокойствие, которое она одела на лицо изящной расписной маской, брызнуло осколками разбитого зеркала.
– Возмутительно! Недопустимо! Никогда прежде такого не случалось!