Узы магии. Танец с принцем фейри

Я перемещаю пальцы на грифе и начинаю следующий куплет. Теперь созвучные ноты ткут полотно мелодии.

С тобой я виделась, когда…

– А вы полны сюрпризов.

Этот голос я слышала всего однажды и все же узнала бы его где угодно. Он резонирует сильнее, чем басовая струна. И ощущается насыщеннее темного шоколада. Я потрясенно вздрагиваю и инстинктивно бросаю взгляд через плечо.

– Не смотрите, – напоминает он.

Я вновь быстро поворачиваю голову вперед.

– Я ничего не видела. Вернее, опять только ваше плечо. – На этот раз он прячется за деревом.

– Такое чувство, что у вас какая-то особая тяга к моим плечам.

Тихо фыркнув от смеха, я принимаю предложенную игру.

– Ну, насколько я могу судить, у вас довольно привлекательные плечи.

Теперь уже смеется он, и этот звук поражает яркостью солнечного света и пленяет роскошью бархата. Усилием воли я заставляю себя оставаться неподвижной, с трудом удерживаясь от инстинктивного желания подобрать для его смеха созвучную мелодию. С лютней в руках я бываю очень надоедливой.

– Не знал, что вы умеете играть на лютне.

– Подозреваю, что мы многого не знаем друг о друге.

Вчера вечером он вроде бы не слишком стремился узнать такие подробности.

– Откуда вы знаете эту песню?

– Трудно сказать… – Во рту внезапно появляется привкус металла, как будто я съела что-то подгоревшее или прикусила язык, измазав кровью внутренние стороны щек. Ненавижу ложь. Всякий раз, когда кто-то пытается лгать мне, я улавливаю запах дыма, а если вру сама, чувствую металлический привкус. В любом случае ложь доставляет мне неприятности, которых я стараюсь избегать любой ценой. – Наверное, где-то услышала еще в детстве. Я знаю ее уже давно. – Полуправда дается мне легче.

На самом деле этой песне научила меня мама. Она пела мне ее как колыбельную. Но когда я стала старше и в нашей жизни появилась Джойс, отец предупредил: все, что я узнала от мамы, нужно держать в секрете.

– Наверное, подобные старые песни имеют свойство задерживаться в таких вот местах.

– Вероятнее всего. – Я прижимаю к себе лютню в защитном жесте. – Ничего, что я ее пела?

– А почему нет?

Я вспоминаю, как меня ругали матушка с Хеленой и слабую поддержку Лауры.

– Я не очень хорошо играю и пою.

– Кто бы вам это ни сказал, они солгали. Вы замечательно играете.

Воздух по-прежнему чист и свеж, запах дыма не щекочет нос.

Он не лжет.

Лорду Фенвуду действительно нравится моя игра.

– Благодарю.

– Вы допоете для меня эту песню? Я уже очень давно ее не слышал, – тихо просит он. Неуверенно, почти колеблясь. Может, ему стыдно за то, каким тоном он вчера со мной разговаривал?

– Только если вы сначала ответите на вопрос.

– Спрашивайте.

– Прошлой ночью… я слышала крики. Точнее, один крик. Он быстро смолк… Все хорошо?

Немного помедлив, он произносит:

– Может, вам приснился кошмар?

– Я знаю, что слышала.

– Прошлой ночью я не кричал.

– Я и не утверждала, что это вы.

Его уклончивость меня раздражает, а манера речи напоминает Джойс. Та часто говорила со мной свысока, настаивая, что я ошибаюсь, хотя сама я была твердо уверена в обратном. Но мачеха вечно любым путем стремилась вывернуться или отмахнуться от моих мыслей и чувств.

– Я хотела посмотреть, в чем дело, – продолжаю я, – но дверь оказалась заперта…

– Вы пытались ночью покинуть свои покои? – Последние слова он почти рычит. Я чувствую, как от него волнами исходит ярость. – В этом доме существуют четкие правила. Для вашего благополучия.

Мне хочется обернуться, посмотреть ему в глаза и объяснить, что неразумно запирать меня на ночь, словно животное.

– Я бы не стала пробовать, если бы не эти крики. Я думала, мне угрожает опасность.

– Именно поэтому вас просили не придавать значения тому, что вы услышите. Вам ничего не угрожает. Остальное вас не касается.

– Но…

– Здесь вы в безопасности.

И пусть это заявление призвано меня успокоить, но лорд Фенвуд произносит его с таким гневом, болью и разочарованием… словно бы сам не слишком доволен, обещая мне безопасность. Как будто забота обо мне мучительна для него. Я скорее подопечная, чем жена. Такая же обуза, какой была всегда.

– Если я в безопасности, не нужно запирать меня в моем крыле.

– Сомневаюсь, раз вы игнорируете простейшие указания.

– Я не ваша пленница.

– Но я несу за вас ответственность! – кричит он, заставляя замолчать даже птиц. Они взлетают, хлопая крыльями, стремясь избежать нашего нелепого противостояния. – Я поклялся вас защищать. Этим и занимаюсь.

Втянув воздух через нос, я резко выдыхаю и прикрываю глаза. Джойс и сестры научили меня, как отпускать ситуацию и двигаться вперед. Лучше не сдерживать гнев, поскольку в конечном итоге станет только хуже. По большей части я стараюсь следовать собственным советам.

– Пожалуйста, – как можно искреннее начинаю я, стараясь вложить в единственное слово всю свою боль, и ощущаю себя попрошайкой, – я так не могу. Я чувствую, будто угодила в ловушку. Клянусь вам, что бы ни случилось, я не выйду ночью из своих покоев. Только, пожалуйста, не запирайте дверь.

– Откуда мне знать, что вы сдержите слово? – скептически интересуется он.

Что ж, я его понимаю. Лорд Фенвуд установил мне всего четыре правила, и я сама призналась, что прошлой ночью пыталась нарушить одно из них.

Мне хотелось бы посмотреть на него, увидеть выражение лица, поймать взгляд и продемонстрировать, что я говорю искренне. Но как убедить в своих добрых намерениях такого вот невидимого собеседника?

– Полагаю, вам придется просто мне довериться.

– Доверие… – Он тихо усмехается. – Вашему виду весьма трудно доверять.

– Неужели женщина настолько сильно обожгла вас?

Я тут же ругаю себя за столь неуместную формулировку. Насколько мне известно, прежде у него уже была жена. Может, она в буквальном смысле ранила его, и теперь лорд Фенвуд никому не показывается на глаза из-за ужасных шрамов на лице?

Начинает ныть спина, и я выпрямляюсь.

– Может, как раз от этого я и стремлюсь защититься.

Его слова заставляют меня замереть. Они словно тихо нашептывают мне не подходить, держаться подальше. И я задаюсь вопросом, кто причинил ему боль. Такой удар – уж я-то знаю – не оставляет физических шрамов, и все же ранит гораздо глубже, затрагивает душу, а не плоть.