В горах Тигровых

Но уже не страшатся тайги Лушка Ворова, Лаврентий. Может быть, потому что любят, осмелели. Тайга добрая, не должно случиться беды.

Вот и Феодосий с Иваном Воровым сидят на сутунке, не спится, мнут землю в руках, молчат. Что-то необъяснимое родилось в их душах, запеть бы, что ли? Но надо спать, завтра снова трудная работа. На прощанье Иван гудит:

— Воспоем аллилуйю! Не вечен человек, вечна земля, вечны деяния людские. С нас здесь все почнется, а о нас будут люди сочинять сказки. Аллилуйя! Доброго тебе сна, большак!

Добрых вам снов, люди!..

2

Чуть свет, а уже все на ногах.

— Но, милая, трогай!

Грохот падающих деревьев, крики людей, дым костров, прокопченные лица, пар от голов.

— Навались! Лето не ждет. Пашня ждет! Вона земля млеет, духом исходит. Нажимай, милаи! — орал, косоротясь, Феодосий — Аниска, а ну вертайсь с дерева, рази наши парни разучились туда лазить? Все сам норовишь сделать! Пуп сорвешь!

— А мне ча, я как белка, шасть — и на дереве! — кричал в ответ Аниска, белкой забегал на дерево. Так же быстро сползал вниз.

На помощь пришли матросы. За них послали на Крестовую парнишек. Пусть с детства привыкают беречь эту землю. Да и матросы разомнутся. Засиделись. Отвыкли от мужицкой работы.

Лаврентий рядом с глазастой Лушкой. Видят это пермяки, не осуждают. Баба свободная, чего же осуждать.

Присмотрел себе зазнобу и Викентий Чирков. Тоже матрос молодой. Не то что Дионисий, который тянет эту лямку пятнадцатый год. Викентию приглянулась Аганька Плетенева. Тайком ласкают друг друга глазами, но дальше ни шагу.

В двойственном положении Прокоп Саушко. Понравилась ему Софка. Но баба замужняя…

Ведь солдаты или матросы, те, кто забыл на службе девичью ласку, любят раз и навсегда, если что-то не помешает этой любви. Здесь мешал Ларион. Вредный мужик. Он работает в паре с Софкой, ворчит, брюзжит на нее. От этого делается еще страшней, противней. Прокоп едва сдерживал себя, чтобы не броситься на Лариона с кулаками. Отошел от греха подальше. Не хватало еще, чтобы подраться из-за бабы. Софка смотрела вслед Прокопу, будто просила не уходить, мол, легче будет слушать брань ненавистного мужа, переносить издевку. Ларион тоже ворчит вслед:

— То на Андрея пялила шары, теперь на Прокопа перекинулась! Обоим кости переломаю!

Молчит Софка. Нет у нее греха. Она с Прокопом даже словом не перемолвилась, просто сердце подсказало, что нравится она Прокопу. Ну и что? Зато Прокоп ей не столь нравится. Она любит Андрея Силова и, наверное, больше никого не полюбит. Не стерпела, повернулась к Лариону и сказала:

— Ларька, ты укороти свой язык, я ить тиха и покладиста до времени. Выпрягусь, тогда берегись. Все припомню!

Ларька приутих. Жизнь сложное дело, когда-то он в Софке души не чаял, но скоро надоела. Все в ней кажется некрасивым: и этот нос, прямой и тонкий, которым она уже второй день шмыгает, и эти губы, красные, пухлые, даже противен стал ее поцелуй. Обычно он кричал: "Хватит тебе слюнявиться, корова! Надоело!" Отворачивался.

В мире нет ничего постоянного, мир жил и будет жить в поисках и кипении. Тем более, не может быть постоянной любви у Лариона, который так много принял ласки ворованной. Тянет его снова на то же, но здесь не Осиновка, а на пути стоит еще Софка. Сейчас полюбилась ему Галька Силова, самая младшая дочь Феодосия. Малышка, попрыгунья, что говорить, поскребыш, откуда большой-то быть…

День был тихий, без ветра. Сонмища мошки и комаров навалились на людей, коней, даже дымы были бессильны. Все это жалило, кусало, сосало кровь, лезло в глаза, в уши, прилипало к потным лицам. Продыху не было. Но и этим пермяков не испугаешь, видели пострашнее. Это — цветочки…

— Ничего, — пыхтел большак, — поднимем пашни, обтопчем болотники, помене будет гнуса. Навались, люди!

И снова щерба. За мясным сбегать некогда. Матросов тоже втянули в эту работу, и им не до промысла. Картошку берегли на посадку. Каждый клубень на счету. Здесь без картошки не обойтись. Мало ли что — могут хлеба не уродить, их заменит картошка.

Усталые землеробы присели к кострам и большими деревянными ложками начали хлебать щербу. Фома тоже среди общинников. Вначале, когда они пристали к берегу, то Фома заявил, мол, забирает своих коней, сам будет поднимать целину. Но Феодосий спокойно сказал:

— Не выйдет, твои кони самые добрые, потому не рыпайся. Будешь робить в общий котел. А когда обживемся, можешь уйти из общины. А счас и не помышляй.

Лениво ест, посматривает на Аниску, Лариона, Фроську и Софку. Право же, они и вчетвером могли бы себе пашню сделать. Да еще баба Василина в силе. Значит, впятером. Три коня, запрягай в плуг и пошел. А так все колготятся в одной куче, а кое-кто норовит и проволынить. Например, Митяй. Но зато Марфа за троих работает.

— Зря я тебя испужался, Феодосий, надо было бы мне отделиться от вас, — тянул Фома.

— Зря, тятя, ты такое задумал, — оборвал его Аниска — Мы бы с Фросей не пошли с вами. Ларька тоже не пошел бы. Как ты, Ларька?

— Вместях веселее, — бросил Ларька, и еще быстрее замелькала его ложка.

— Напрасно ты нудишься, Фома, ну ушел бы, а ить невод-то у нас общинный, даже атот котел и тот общинный, — значит, тебе бы нечем было рыбу ловить. Жил бы мясом? Но ить на мясо надо отсылать охотника, а это потеря двух рук, — резонно говорил Феодосий — Потому не корчи из себя царя Гороха. А ежли что, так могем и вышвырнуть из общины, дадим одну лошадь, и будя.

Фома молчал. Он чувствовал правоту слов Феодосия. Без общины пока и ему не прожить. А вот чуть обживутся, тогда он первым уйдет от них. Держать не будут, но зато всех коней заберет.

Мелькали топоры, хряскали по корням тяжелые мотыги, дзенькали о камни ломы, с хрустом входили в дерн острые лопаты. Работа шла.

— Навались, Фома! Земля не баба, баба не могет быть обчей, а земля обчая.

— Верна! — шумел Иван — Бабу поначалу надо полюбить, обходить, а на земле, надо просто работать. Любить и работать.

— Не то, не так, земля тожить как баба: ее надыть не только полюбить, но и угоить, сделать своей. Нажимай! Завтра пошлем ребят за мясом. На рыбке слабеть стали. От мясного прибудет силы! — корчуя пень, кричал Феодосий…

Запуржила черемуховая метель над поймами речек как-то враз, в ночь. Еще сильнее заголубели сопки, нежатся в жаркой истоме. И речки затренькали чуть глуше, но зато звонче, на разные голоса, затрезовонили пичуги. Приятно шагать по тайге! Пружинит шаг. Под ногами старая листва, из-под листвы травы. От них дурман и щемящее чувство чего-то несбыточного.