В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн

Он погасил свет, лег не раздеваясь на койку и принялся перебирать невероятные проекты и отбрасывать их один за другим.

«Необходимо их как-то спровоцировать. Спровоцировать и поссорить, но так, чтобы это произошло вроде бы естественно, без моего участия. Чтобы людям пришлось встать по одну сторону, а нелюдям — по другую. Divide et impera, [16] или как там? Расслаивающая ситуация. Вначале должно произойти что-то неожиданное, иначе ничего не выйдет. Но как это устроить? Скажем, кто-нибудь внезапно исчезает. Нет, это совсем как в идиотском детективном фильме. Я ведь никого не убью и похищать тоже не стану. Значит, он должен быть со мной в сговоре. Но разве я могу кому-нибудь из них доверять? Вроде бы на моей стороне целых четверо — Броун, Барнс, Томсон и автор письма. Ни на кого из них положиться нельзя: ведь неизвестно, насколько они искренни. А если я возьму в сообщники кого-нибудь, кто начнет портить мою игру, мне придется худо! Томсон верно говорил. Может, надежнее всех автор письма, — очень уж для него это важно, хотя он и метит в сумасшедшие. Но, во-первых, я не знаю, кто он, а он не захочет выдать себя, а во-вторых, с таким всё-таки лучше не связываться. Квадратура круга, ей-богу. Разбить корабль на Титане, что ли? Физически, они, кажется, действительно покрепче, значит, прежде всего я сверну шею себе. В смысле интеллекта они тоже не похожи на дураков; только вот интуиция… отсутствие творческих способностей… Но ведь и большинство людей их не имеет! Итак, что мне остается? Раз не выходит с интеллектом — состязаться в эмоциях? В так называемом гуманизме? Человечности? Отлично, но как это сделать? В чем заключается эта человечность которая у них отсутствует? Может, и в самом деле она — только синтез алогичности с этой самой порядочностью, этим «благородным сердцем» и примитивизмом морального порыва, который не охватывает дальних звеньев причинной цели? Поскольку вычислительные машины не являются ни благородными, ни алогичными… Выходит, при таком толковании человечность — это сумма наших дефектов, изъянов, нашего несовершенства, это то, чем мы хотим быть, но стать не способны, не можем, не умеем, это просто разрыв между идеалами и реализацией, — разве не так? А посему в нашем соперничестве нужно упирать на слабость. То есть отыскать ситуацию, в которой слабость и убожество человека лучше, чем сила и совершенство нечеловека…»

16

Разделяй и властвуй (лат.).

* * *

Эти заметки я пишу спустя год после прекращения дела о «Голиафе». Мне удалось довольно неожиданно раздобыть относящиеся к нему материалы. Хотя они и подтверждают мои подозрения, мне не хочется пока их публиковать. В моей реконструкции событий всё еще слишком много предположений. Может быть, всем этим когда-нибудь займутся историки космонавтики.

О процессе в Космическом трибунале ходили противоречивые слухи. Говорили, что для определенных кругов, связанных с заинтересованными электронными фирмами, было чрезвычайно важно дискредитировать меня как командира корабля. Оценка результатов экспериментального рейса, которую я опубликовал в «Альманахе космонавтики», имела бы сомнительную ценность, если бы трибунал осудил меня за преступные ошибки в командовании кораблем. С другой стороны, я слышал от лица, достойного доверия, что состав трибунала не был случайным; да меня и самого удивило в нем такое значительное количество юристов, теоретиков космического права, при наличии всего лишь одного космонавта-практика. В связи с этим на первый план выдвинулась формальная проблема: соответствовало ли мое поведение во время аварии уставу космического судоходства. Ведь меня обвиняли в том, что я вел себя преступно пассивно, не отдавая приказов пилоту, который начал действовать на свою ответственность. То же лицо убеждало меня, что немедленно после ознакомления с обвинительным заключением мне следовало предъявить иск упомянутым фирмам, поскольку косвенная вина лежала на них. Ведь это они заверяли ЮНЕСКО и меня, что нелинейникам — членам экипажа — можно неограниченно доверять, тогда как Кэлдер чуть нас всех не угробил.

Я объяснил тому человеку с глазу на глаз, почему я ничего подобного не сделал. То, с чем я мог выступить перед трибуналом в роли обвинителя, было лишено доказательной силы… Представители фирм, несомненно, утверждали бы, что Кэлдер, пока он только мог, старался спасти и корабль и всех нас, а осложненное прецессией вращение корабля, из-за которого «Голиаф» начал кувыркаться, явилось для него таким же сюрпризом, как и для меня, и вся его вина заключалась в том, что он не пожелал отдаться на волю случая и ждать — то ли корабль разобьется о кольцо, то ли удачно пройдет сквозь щель Кассини, а выбрал вместо неопределенности — правда, обещающей спасение всем, — определенность, ведущую к уничтожению всех люден на борту. Проступок, попятно, непростительный и полностью его дискредитирующий, но всё же несравненно менее серьезный, чем тот, в котором я уже тогда его подозревал. И я не мог обвинить его и меньшем зле, раз уж верил, что в действительности всё случилось иначе; а так как из-за отсутствия доказательств я не имел возможности публично выступить по поводу этого большего и худшего преступления, я решил ожидать приговора трибунала.

Между тем с меня были сняты все обвинения и, следовательно, отпал едва ли не ключевой во всем этом деле вопрос, а именно, какого рода приказы следовало отдавать. Его обошли некоторым образом автоматически, коль скоро трибунал признал, что я имел право полагаться на достаточные знания и профессиональную подготовку пилота. А поскольку в данном случае отдавать приказы вообще не входило в мою обязанность, никто и не спрашивал, какими же они, собственно, должны быть. Меня это вполне устраивало: ведь всё, что я смог бы ответить на такой вопрос, прозвучало бы совершенно фантастически. Я считал и по-прежнему считаю, что авария зонда произошла не случайно, ее преднамеренно вызвал Кэлдер, что задолго до нашего подхода к Сатурну он разработал план, который должен был одновременно и подтвердить мою правоту, и убить меня, вместе с другими людьми «Голиафа»; почему он так поступил — это особый вопрос. Тут я в состоянии предложить только гипотезы.

Итак, прежде всего о втором зонде. Технические эксперты установили, что ею аварию вызвало неудачное стечение обстоятельств. Во время тщательного обследования в земном доке не было обнаружено никаких следов злого умысла. Я считаю, что истина осталась нераскрытой. В случае неисправности первого зонда, предназначенного для ввода в щель, нам пришлось бы сразу же возвращаться, не выполнив задания, так как оставшиеся два зонда не могли его заменить: на них не было установлено научно-исследовательской аппаратуры. В случае неисправности третьего зонда мы могли вернуться, выполнив задание, так как для управления первым зондом хватило бы одного «контрольного сторожа», и им стал бы — второй. Но именно он-то и подвел, остановив нас на полпути. Ведь выполнение задания мы уже начали…

Что произошло? Запальный кабель отсоединился слишком рано, и Кэлдер не мог выключить пусковой автомат. Заключение экспертов гласит, что кабель запутался и затянулся петлей; такие вещи случаются. Правда, за четыре дня до происшествия я видел барабан, на который этот кабель был намотан очень аккуратно и ровно.

Носовая часть зонда была сильно деформирована, а он прочно застрял в пусковой шахте. Причины заклинивания установить не удалось. По мнению экспертов, аварию вызвал стартовый двигатель: из-за несимметричного выгорания топлива зонд резко рвануло в сторону, и он ударился в кромку люка так неудачно, что его головка сплющилась. Но зонд заклинился до запуска стартового двигателя. Я был в этом совершенно уверен, но моим мнением никто не поинтересовался. Что касается Куина, он такой уверенности не имел, а остальным не разрешили давать показания по поводу аварии, поскольку они не имели непосредственного доступа к рулям и приборам.

Заклинить зонд и не оставить никаких следов мог бы и ребенок. Достаточно было налить в пусковую шахту через вентиляционное отверстие несколько ведер воды. Вода стекла к наружной крышке и замерзла вокруг зонда, спаяв его с кромкой люка ледяным кольцом: ведь температура крышки равна температуре наружного пространства. Кэлдер, как известно, очень сильно ударил по зонду лапой, в этот момент зонд еще вовсе не был заклинен. Но Кэлдер сидел у пульта, и никто не мог его проконтролировать; он сделал то, что делает клепальщик, ударяя но заклепке. Нос зонда, зажатый ледяным кольцом, деформировался, раздался и сплющился, словно головка заклепки. Когда топливо в стартовом двигателе воспламенилось, температура и пусковой шахте немедленно возросла, лед растаял, а вода испарилась, не оставив никаких следов этой ловкой манипуляции.

Обо всем этом я ничего во время аварии не знал. Однако мне показалось странным нагромождение случайностей: и то, что подвел именно второй зонд, а не первый пли третий, и то, что в момент запуска стартового двигателя кабель был в порядке, а когда потребовалось выключить ионный двигатель, он оказался разорванным. Слишком много случайностей.

Авария захватила меня врасплох — трудно было думать о чем-нибудь еще, кроме нее. И всё же у меня мелькнула мысль, нет ли связи между ней и анонимным письмом; его автор обещал мне «помощь», он стоял, судя по его словам, на моей стороне и хотел показать непригодность таких существ, как он, для космического судоходства. И опять-таки у меня нет доказательств, по я считаю, что письмо написал Кэлдер. Он стоял на моей стороне… наверное… Но Кэлдер вовсе не жаждал, чтобы развитие событий доказало его непригодность, — так как он хуже человека. Вариант, при котором после возвращения на Землю его командир сел бы писать дисквалифицирующий его рапорт, он исключил сразу. Наши цели совпадали лишь до определенного пункта — дальше они расходились.

Своим письмом он поставил меня в известность о своего рода союзе, объединяющем нас. Взвесив всё слышанное им от меня и обо мне, Кэлдер пришел к выводу, что и я прикидываю шансы создания на корабле аварийной обстановки — как теста для проверки качества членов экипажа. И он был уверен, что возможность, которую он так вовремя мне предоставляет, я постараюсь использовать; стоило мне попасться на эту удочку, и я сунул бы собственную голову в петлю.

Почему он принял такое решение? Из ненависти к людям? А может, он испытывал удовлетворение от такой игры? Ведь в ней, действуя открыто как его командир и тайно — как союзник, я должен был на самом деле лишь в точности выполнять разработанный им план. Во всяком случае, он был уверен, что я постараюсь воспользоваться аварией для «проверки», даже если она покажется мне подозрительной, если я догадаюсь, о ее причинах.

Как мне следовало поступить в этот момент? Либо отдать приказ о возвращении, либо потребовать, чтоб и пилот попытался вывести па орбиту последний резервный зонд. Распорядившись возвращаться, я одновременно отказывался от предоставившейся возможности проверить моих подчиненных в трудных условиях и не выполнял поставленном перед «Голиафом» задачи. Кэлдер правильно расценивал этот выход как неприемлемый для меня.

Я мог также приказать вернуться к Сатурну и приступить к запуску оставшегося зонда. Кэлдер был на сто процентов уверен, что именно так и случится.

По правде говоря, если бы меня кто-нибудь спросил заранее, какое решение я приму, оказавшись перед подобной альтернативой, я не колеблясь ответил бы, что прикажу продолжим, операцию, и сказал бы это совершенно искренне. Однако произошло нечто неожиданное: я молчал. Почему? Даже сегодня я не могу этого толком объяснить. Я не понимал происходящего, авария была странной, она случилась так вовремя, настолько соответствуя моим мыслям — слишком соответствуя, чтобы произойти естественно! Кроме того, я сразу же почувствовал, что Кэлдер с необыкновенной готовностью ждет моих слов, моего решения, и, пожалуй, именно потому молчал. Стоило мне заговорить, и я как бы скрепил заключенный тайно союз — если Кэлдер действительно «помог» событиям. Я чувствовал, что начинается какая-то нечестная игра; а в таком случае следовало приказать уйти от планеты, но и этого я не отваживался сделать: подозрение, которое во мне зародилось, было туманным, я не имел даже намека на доказательства. Говоря четко и ясно — я просто не знал, как поступить.