В тени Рюджина
Шрифт:
Подхватив лежащий рядом Клинок Дракона, я встал и прошелся вдоль полотнища шелковой ткани, которое длиной было аж метров в пять и шириной около метра. Здесь было записано много интересных формул и техник, с помощью которых предполагалось обращение к силе Генрью без непосредственного их призыва. Естественно, также имелась сама формула печати их призыва. Но вот для заметок создатели этого свитка места почти не нашли. Обидно.
Еще и клинок этот странный.
Подкинув в руке Рюджин и поймав его за рукоять, я вновь прислушался к ощущениям. В этом клинке чувствовалась некая схожесть с Кавакихиме Сары. В нем было сознание. Но слишком чуждое мне и не настроенное на контакт. Похоже, я не очень-то нравился этому ножику-переростку. Но это уже не так обидно. Если
Нужно разобраться в нем получше. Потом. Сейчас, похоже, от него толку немного. В свитке он мне разобраться точно не поможет.
— Ты хочешь что-то сказать, Мататаби? — не оборачиваясь, спросил я, буквально затылком ощущая чужое внимание.
Сразу ответ не получив, я обернулся в сторону ощущаемой чакры и увидел задумчиво рассматривающую меня девушку. Ответить на вопрос ей мешал запихнутый в рот комочек извлеченной из онигири начинки. На время полета мы взяли с собой в свитках небольшой запас специально подготовленной, не нуждающейся в приготовлении и дешевой еды, которая решительно не пришлась по вкусу Мататаби. Из всего ограниченного разнообразия блюд ей нравилась только рыбная начинка, приготовленная из вялено-копчено-ферментированного тунца, называемого на местном языке кацубоши. Не самое впечатляющее яство, на мой вкус.
Прожевав, наконец, свой внеплановый обед, Мататаби с усилием протолкнула его по пищеводу, только после этого сказала:
— Наша подготовка. Не похоже, что мы собираемся разговаривать с Генрью.
— Так вот, что тебя смущает. Испытываешь сострадание к этому существу? — начал догадываться я.
— Я понимаю, что значит быть монстром в глазах людей.
Покачав головой, я заткнул Клинок Дракона за пояс и снова осмотрел печать, собираясь с мыслями для ответа.
— Знаешь, Мататаби, я понимаю страхи людей перед вами, потому что я сам человек. Надеюсь, где-то что-то человеческое во мне еще есть.
— Тогда почему вы говорили с Курамой, а не готовились его запечатывать? Ведь это… — биджу замялся, подбирая слова, но в итоге просто ограничился лаконичным: — Ведь это Курама.
— Хорошего же ты мнения о своем родственнике, — улыбнулся я. — Я заговорил с вами, как с равными, как с людьми, а не животными, потому что знаю вас. Ваши эмоции и даже мысли — живые и понятные человеку. Поэтому я проявил к вам человечность.
— Человечность… — словно пробуя на вкус это слово, повторил Мататаби. — Что это такое? В Рюджинкё часто говорят об этом. Старик тоже молвил нечто похожее. Но что это? По моему мнению, это милосердие, но, похоже, это не так. И это не любовь, не доброта, не забота…
— М-да, — задумался я над странным вопросом, ответ на который мне казался на бытовом уровне очевидным, но суть его, на самом деле, была сложнее. — Грубо говоря, человечность или гуманизм — это признание наличия у кого-то помимо членов своего близкого окружения живого, чувствующего тела и, наверное, души. Когда шиноби проявляет милосердие к пленным, не истязая их, а, например, даря свободу или, в крайнем случае, быструю смерть, он признает, что его противник тоже человек, который чувствует ту же боль, что и он сам.
— Увидеть в человеке человека несложно, — задумчиво нахмурившись, произнес Хвостатый. — Две руки, две ноги, голая кожа да гривастая голова.
— В том-то и дело, Мататаби, человечным можно быть не только к людям, — иронично усмехнувшись, ответил я. — Часто бывает, что для людей одного рода люди другого — просто животные, которых можно и съесть при случае. Или показательно замучить, чтобы иным не было повадно поступать как-нибудь неправильно. Часто бывает, что люди становятся человечнее к животным, чем к другим представителям своего вида. Чувства и боль котенка для них имеют большее значение, чем чувства и боль иного человека.
Если же говорить о моем к вам отношении, то я, Мататаби, знал, что биджу способны чувствовать. Вы способны не только ненавидеть и ощущать злость. Вы также знаете, что такое доброта, дружба, признательность, любовь, боль физическая и боль душевная. Я вижу в вас людей, с которыми можно говорить. Может, вы, ты прости уж за признание, немного неправильные на взгляд большинства, но исправимые. Ваши новые тела должны помочь и вам лучше понять людей, и людям увидеть в вас людей. Но это, кстати, не мешало мне проявить осторожность при первых переговорах с Курамой.— То есть поимка Генрью может быть временной? Если он будет живым, как и биджу.
— Как знать, — отвернувшись от Мататаби и вновь сфокусировав внимание на свитке, ответил я. — Не так давно мне удалось поймать демона Морьё, Чомей должен был тебе о нем рассказывать. Несмотря на умение говорить, этот демон по сути своей на человека совсем не тянет. Даже на живое существо. Конструкт? Гм. Вряд ли. Пустая оболочка от когда-то живой души? Возможно. Мне кажется, Генрью тоже может быть чем-то подобным.
— Я понимаю, — после секундного раздумья ответил биджу. — Мне нужно подумать над вашими словами, Рюджин-сама.
— Давай, Мататаби. Только не сейчас, я, кажется, начинаю улавливать суть печати, скоро твоя сила может пригодиться.
Н-да, хоть я суть и улавливаю, но мне б сейчас помощь Хирузена не помешала. В принципе построения всяких техник он разбирается очень и очень хорошо. Он банально всю жизнь на изучение техник угробил, в том числе и на изучение фуиндзюцу. Не то что я, у меня иные интересы на первом плане. Пока все, что я могу сказать о самом фуиндзюцу, использованном для запечатывания Генрью, так это…
— Какая странная печать, — практически озвучив мои мысли, прозвучал чуть в стороне девичий голос.
Задумавшись, я не обратил внимание на Сару, которой стало любопытно, что я тут рассматриваю. Дочь я не рассматривал как угрозу, поэтому лишь мимоходом отметил ее приближение, не став заострять на этом внимание. Последние полчаса она со своими телохранительницами была увлечена изучением храма, в котором мы оказались.
Тут было на что посмотреть. Сейчас мы находились в центральном помещении, которое когда-то было встроено в просторную пещеру. Эту полость размером, наверное, с пару стадионов когда-то давно вымыло в вулканических отложениях. Вверху на укрепленном своде виднелся почти ровный круг провала, через который внутрь пробивался дневной свет. За долгое время на когда-то облагороженных стенах храма проросли мхи и лишайники, даже кусты. Ровно под провалом в своде храма имелся провал и в его полу, там когда-то располагался фонтан, но пол обвалился, открыв прямой путь во тьму нижних коридоров, ныне заполненных водой.
Вкупе с обломками колонн и статуй, а также почти разрушенными плесенью фресками местечко получалось колоритное и мистическое. Саре пришлось по нраву, так что его изучением под присмотром Мейро она и занималась. Наверное, в процессе своего увлекательного занятия она приблизилась ко мне и заметила еще одну заинтересовавшую ее вещь — свиток.
— Да, и в самом деле странная печать, — согласился я со словами дочери. — Неправильная, не так ли?
— Да… — неуверенно ответила Сара, подойдя ближе и наклонившись над свитком. — Матушка научила меня основам фуиндзюцу, поэтому я немного понимаю их суть. Но здесь все… странно?
— Печать запутанная, — подтвердил я, вновь изучая линии фуина в свитке. — Построена на странной логике. Обычно среди шиноби распространено два направления создания техник, которые в Отогакуре называются солнечной и лунной ветвью. Это два понимания контроля чакры, которые на данный момент используются людьми и выделены теоретиками в Дайгакуре. Дважды по пять солнц и двенадцать месяцев. Наиболее ярко этот принцип видно в использовании ручных печатей. Общепринятый канон из двенадцати ручных печатей, образующихся сложением двух кистей рук — это лунная ветвь, двенадцать месяцев. И другой метод сложения печатей одной рукой — солнечная ветвь.