В твоих глазах

Байрон горько усмехнулся про себя. Проклятье, ему следовало не думать об этой девушке. Он был не из тех парней, которых можно сбить с пути. Байрон никогда не испытывал на себе так называемого удара молнией, даже с Изабель.

Владельцем бара он стал чуть меньше года назад; ему и в голову не приходило переспать с клиенткой. За одну ошибку, что совершил со студенткой полтора года назад, продиктованную импульсами, совершенно непохожими на страсть, он дорого заплатил. И не должен допустить рецидива.

И всё же, хотя мог вызвать для неё такси, Байрон настоял на том, чтобы самому отвезти её домой. Он не мог понять, почему.

Возможно, потому, что на неё напали в его клубе? Потому что её красота сбивала ему дыхание? Потому что она училась на его курсе? Немного, немного и немного, конечно.

Но ещё и потому, что она вызывала у него чувство меланхолии. Девушка говорила как стерва, но казалась ему несчастной. Её глаза выражали грусть, и не тщетную девичью грусть о сломанном ногте, а глубокую древнюю грусть. Грусть тающего айсберга, волка в клетке, спиленного дерева.

«Если бы мне было шестнадцать, подумал бы, что влюбился.

Но мне не шестнадцать, и я достаточно толстокожий для таких вещей».

И всё же в следующий понедельник, после воскресенья, проведённого за перематыванием одних и тех же мыслей и в уговорах не ходить к ней, чтобы узнать, как она, как только Байрон вошёл в аудиторию, он понял, что ищет её глазами. Тщетно.

Лекция была, несомненно, интересной, вопросы многочисленными, и в конце часа на столе аккуратной стопкой лежали написанные студентами стихи. Байрон даже не удостоил их взглядом.

Куда подевались глаза цвета морской волны?

«Не твоё дело, она не ребёнок».

Однако поздним утром, когда он пришёл в бар с благим намерением проверить счета за середину месяца, Ева сказала ему что-то такое, что заставило вспомнить о тёмных глазах той, что совсем не ребёнок.

— Девушка, кто разбила лицо Роду, та брюнетка-красотка, помнишь? Конечно, ты помнишь, ты смотрел на неё так, будто она была вишенкой, а ты — очень голодным чёрным дроздом. В общем, она приходила. — Байрон поморщился так сильно, что Ева издала язвительный смешок. — Видимо, ты её помнишь.

— Она была здесь? Когда?

— Вчера, рано утром. Я пришла привести кое-что в порядок, а она стояла на улице и ждала. Она пробормотала что-то о том, что в субботу вечером потеряла какую-то вещь. Искала как сумасшедшая повсюду: в туалете, в коридоре, даже в твоём кабинете, но ничего не нашла. Красотка ушла с выражением лица, которое представляло собой диковинную смесь желания прыгнуть с обрыва и желания сровнять город с землёй. Разве в субботу ты не проводил её домой? Она ничего тебе не сказала между делом? — Ева снова рассмеялась, расставляя на полке бокалы.

— Не было никаких между и дел. Она случайно не оставила тебе, не знаю, номер мобильного телефона, чтобы ты позвонила ей в случае…

— Я так понимаю, она и тебе его не оставила. В любом случае нет. Она почти ничего не говорила, лишь пару слов, чтобы войти, а потом даже не попрощалась. Она красивая, но приз за вежливость ей не получить.

Байрон больше ничего не сказал. Во власти странного безумия он стал обыскивать те же места, даже не зная, что ищет. Наконец он добрался до короткого прохода, ведущего к туалетам. Он огляделся по сторонам, но там не было никакого пространства, в котором мог бы спрятаться потерянный предмет. Стены здесь были гладкие, аметистового цвета, без каких-либо углублений. Единственный выделяющийся элемент это железный дракон. Поддавшись импульсу, он просунул руку между зияющими челюстями настенного светильника и там, внутри металлической пасти, что-то нашёл.

Это было похоже на цветную нитку, сделанную ребёнком, потёртую, порванную пополам. Байрон с любопытством посмотрел на находку. На одной стороне виднелись сбивчиво выведенные буквы. Ему потребовалось время, чтобы расшифровать их, но в конце концов, он прочитал: МАРКУС И ФРАН НАВСЕГДА.

Кто знает почему, но эта надпись вызвала у него внезапный дискомфорт, что-то вроде острой судороги в середине грудины, которая то появлялась, то исчезала, но оставляла болезненное ощущение. Браслет из ниток точно принадлежал девушке. Её звали Фран. Был ли Маркус её мужчиной? Или отцом? Или сыном?

Нет, Байрон чувствовал, что это спутник, парень, муж, любовник. Она должна была быть счастлива, что у неё есть мужчина. Причём такой, с кем она была связана навсегда. Такой фундаментальный, что она бросилась в клуб за безделушкой, которая не имела никакой ценности, кроме сентиментальной. Так, мы переживаем, только если дело касается любви.

Байрон должен был почувствовать облегчение.

Но облегчения он не испытал.

Наоборот, в голове жужжали слова, словно там застряла муха.

Твою мать.

* * *

В квартире девушки никого не было. Байрон несколько раз звонил и стучал, но ему отвечала непреклонная тишина. Отсутствие хозяйки вселяло в него тревогу, которая любому человеку с прошлым, отличным от его собственного, показалась бы абсурдной. Но у Байрона за плечами был богатый опыт молчания с пугающим смыслом, и, хотя он совсем её не знал, он был уверен, что ей, Фран — как странно называть её так, он продолжал думать, что «глаза цвета морской волны» её настоящее имя, — нужна помощь.

Когда он вернулся на дорогу, то узнал Фран издалека.

Она шла в сторону автобусной остановки. На плече у неё висел рюкзак, она курила сигарету, которую затушила, выбросив в канаву, за мгновение до посадки в автобус.

Упорствуя в своём необъяснимом безумии, Байрон последовал за ней. На ходу вскочил в тот же автобус. Этот маршрут был предназначен для коротких расстояний, так что девушка не собиралась уезжать неизвестно куда. Скорее всего, она направлялась в чайную, где работала после обеда.

«Я выйду на следующей остановке и займусь своими делами.

Отдам ей браслет при случае.

Не умрёт же она без этого бесполезного куска верёвки.

Не умрёт же без этого Маркуса, который, кто знает почему, меня бесит».

Однако Байрон не вышел на следующей остановке. Не вышла и она. Фран сидела впереди у окна и смотрела на улицу. На ней была выцветшая зелёная толстовка с капюшоном, похожим на отрезанную голову, старые джинсы не по размеру большие, ботинки, которые выглядели не просто поношенными, а выжившими. Но её красота сияла, как свет, который невозможно потушить. Как и её меланхолия. Через шесть рядов, отделённый от неё десятком людей, Байрон чувствовал её беспокойство, замечал его в повторяющемся жесте, которым заправляла волосы за ухо, в незажжённой сигарете, которую держала между губами, в капюшоне толстовки, который то натягивался, то опускался, то снова поднимался.