В твоих глазах

— Ты прочитаешь его в своём кабинете, дома, сидя в туалете, где угодно, но только не здесь.

— Расскажешь мне что-нибудь о себе?

— Ни за что.

— Ты мне ни капли не доверяешь?

— Ни капельки. Кто ты? Как давно я тебя знаю? Более того, сам сказал, — ты мой профессор. Тебе не следует находиться здесь, готовить для меня десерты и вмешиваться в мои дела. Ты должен только оценивать мою подготовку и не беспокоиться ни о чём другом.

— Вместо этого я здесь, и мне чертовски хочется позаботиться о чём-то другом. Но я буду вести себя хорошо, обещаю. — Он смеётся, продолжая есть. Тогда я тоже буду жевать: по крайней мере, мне не придётся говорить и отвечать. Я могу сосредоточиться на куске пиццы.

Мы молчим, и, сама того не желая, не понимая как, я осознаю, что голодна. Мой желудок — волк. Я поглощаю всё подряд и когда приходит время десерта меня не нужно больше просить. Боже мой, как вкусно. Сладострастно. Оргазменно.

Мысленно я краснею. Краснею так, как не краснела раньше. Никогда не считала себя скромной принцессой с румяными щёчками. Я думала о себе как о ребёнке, который умер слишком рано, молчаливой добыче, шлюхе, дряни, которая даже не может совершить самоубийство, убийце, той, кто отпилит тебе ноги, если попытаешься трахнуть её мужчину. Думала как о той, кто может быть достаточно одинок, чтобы совершить огромную фигню — украсть номер телефона, позвонить кому-то, кому пофиг на этот звонок, — но никогда как о кретинке, которая краснеет при одном только слове «оргазм», потому что смотрит на парня с глазами, будто сделанными из сахара и листьев мяты.

Ненавижу себя за эту слабость.

Ненавижу, но не могу не заметить, как сильно это мне помогает. Я больше не думаю о Маркусе. То, что произошло за последние два дня — драка, потеря браслета, паника, поездка, телефонный звонок, особенно телефонный звонок, — превращается в неясную печаль, в неприятную музыку вдалеке.

Профессор не даёт мне посвятить себя горю. Его присутствие заставляет меня думать о слове «оргазм». Я не знаю, как искоренить зло, но знаю, как отложить его на время.

Затем, словно итальянский десерт накачал меня наркотиками, я поднимаю взгляд, смотрю на него и слышу свой голос, спрашивающий:

— Хочешь трахнуться?

* * *

Я правда так сказала?

Предложила и не жалею об этом.

Чтобы заглушить ностальгию, я должна переспать с другим мужчиной.

Чтобы воспоминания менялись, нужно иметь богатый архив вещей, о которых можно думать. Если посадить в саду только рододендроны, нельзя ожидать, что прорастут розы. Именно так обновляется память. Путём создания фактов, событий, ситуаций и эмоций. Меняя файлы, переписывая один документ на другой.

Даже Энни наскучили стеклянные лебеди, и она подумывает о расширении своих горизонтов.

Мне нужен альбатрос.

Секс с Лордом может стать хорошим началом. Я имею в виду, что мне подойдёт парень с внешностью викинга, утонченностью короля и сексуальным голосом. Руки у него тоже красивые. Будет приятно потрогать его волосы: у Маркуса они были очень короткими, и уже одно это будет заметным изменением. Маркус не носил бороды, серёг и колец. Вряд ли Маркус за всю свою жизнь прочитал или написал хоть одно стихотворение. И он не умел готовить. И ему медведь на ухо наступил. Но, прежде всего, этот профессор всегда улыбается. Противоположнее и быть не может.

Вообще-то, сейчас Байрон совсем не улыбается. Не думаю, что я сказала что-то плохое, более чем очевидно, — я ему нравлюсь. Я всем нравлюсь.

Только он встаёт, вытирает бумажным полотенцем пальцы и отшатывается, словно внезапно я стала сделанной из когтей и яда.

— Нет, — заявляет он с решимостью, почти похожей на геркулесову попытку погребённого человека поднять голыми руками рухнувшую на него гору. — То есть да, и именно поэтому мой ответ — нет. Я ухожу.

Я приближаюсь к нему. Мы стоим лицом друг к другу. Я смотрю на него и улыбаюсь, но это улыбка без сладости, кусачая, обещающая недоброе.

Он в ответ отступает, как мальчишка.

— Ты боишься меня?

— Нет, я боюсь за тебя.

— Мне ведь не двенадцать, никто не обвинит тебя в домогательствах к несовершеннолетней или ещё какой-нибудь ерунде. Мне двадцать пять, я взрослая и очень опытная.

— Но ты всегда моя студентка.

— Если хотел держаться на расстоянии, то делал бы это с самого начала. Вместо этого я уже несколько дней вижу тебя рядом. И не говори мне, что ты зашёл только для того, чтобы выступить в роли шеф-повара: ты хочешь меня трахнуть. Не волнуйся, я не хочу, чтобы мы занимались этим ради оценок или бонусов. Я не собираюсь шантажировать тебя или требовать что-то, что мне не причитается.

— И по какой же тогда причине?

— Какая разница, по какой причине. Главное, чтобы у тебя не будет проблем и никто об этом не узнает. А остальное — это уже развлечение.

— Я предпочитал тебя, когда ты предлагала мне убраться с твоего пути.

— Уверена, твоя голова делала такое предпочтение. Но у меня такое чувство, что твоё тело оценило перемены. У тебя есть презерватив? — Он качает головой, всё в большем замешательстве. — Ты не слишком дальновиден. Тогда мы просто подстроимся.

Я подхожу ещё ближе. Моё сердце разрывается. Что я делаю? Что говорю? Я не знаю, а знаю только, что должна действовать. Если отступлю, то буду думать о Маркусе до завтра, до следующего месяца и следующие триста долбаных лет. Или придумаю что-нибудь похуже.

«Так что дерзай, Франческа. Пробуй, меняйся, расти, живи. Забудь».

Так что шаг от мысли до действия становится коротким. По сравнению с ним биение крыльев бабочки — это торнадо.

Я толкаю Байрона к единственному во всём доме креслу. Он падает на сиденье с растерянным, обескураженным выражением на лице. Сдавшийся и возбуждённый, он наблюдает как я, встав на колени у него между ног, расстёгиваю молнию на его джинсах. Металлическое шипение звучит почти как голос, призывающий к тишине.

«Ты определённо идеален, профессор, у тебя он даже не маленький. Не знаю, чего ещё могу желать».

Это так странно, так странно, так чертовски странно и необычно на вкус, эта кожа, этот мужчина, который не Маркус, после многих лет, когда у меня во рту был только Маркус. Мне хочется остановиться, сбежать в свою комнату, повернуться спиной к потолку и навсегда потерять память, но я не делаю этого. Я остаюсь и лижу его, словно с каждым движением моего языка отступают стены гробницы, что заточила меня.

Байрон, откинувшись на спинку кресла, не перестаёт смотреть на меня. Я чувствую его глаза в своих волосах, его дыхание резкое и сладкое одновременно. За мгновение до того, как кончить, он гладит прядь моих волос. Не для того, чтобы подтолкнуть или заставить меня. Он просто прикасается ко мне. Байрон стонет и вздрагивает в кресле, прикасаясь ко мне.

— Глаза цвета морской волны… — шепчет он.

«Смотри на меня так, будто я тебе противна.

Не улыбайся мне».