В твоих глазах

Не убивай единственное, что поддерживало во мне жизнь, пока я была в тюрьме, даже если я никому об этом не рассказывала.

* * *

Я никогда не рассказывала, никому, даже Маркусу. Если подумать, я вообще почти ничего не рассказывала Маркусу о себе. Я рассказала ему об отчиме, но это было всё равно что описывать сюжет очень плохого фильма, который однажды смотрела в детстве. Считать этот фильм частью себя убило бы меня: это была не я, это была главная героиня забытого фильма категории «B». Это была запутанная история маленькой девочки в красной шапочке, которая оказалась в лесу, без матери, без бабушки и без волка, который спас бы её от лап охотника. Не моя история, просто изображение на фоне из папье-маше, китчевый декор цвета красной сангрии, отвратительный меховой воротник, стеклянный глаз, что смотрит только в одну точку. Что-то, что можно отделить, улучшив сцену и пальто, и всё равно видеть то немногое, что можно увидеть.

Нет, я никогда особо не рассказывала о себе Маркусу. Мой гнев, это да. Желание сломать мир. Жажда войны. Но не потребность в мире. Не в последнюю очередь потому, что я похоронила его под грудой земли.

Я вспомнила об этом, когда попала в тюрьму. Если не можешь никуда пойти, курить, пить и трахаться, что остаётся? Ты вынуждена оставаться с самой собой, и одиночество вызывает мысли, а мысли превращаются в воспоминания. Воспоминания о Франческе в детстве, до проклятого перерыва, когда она читала, писала и мечтала о мирах без крови.

Я снова начала читать.

Я возобновила писать.

Я возобновила мечтать о мирах без крови.

Я заполняла пробелы словами.

Потом в жизни Маркуса появилась Пенни, и снова мир оказался спрятанным внизу, в самом дальнем уголке Земли.

Теперь я хочу вернуть её. Она нужна мне больше, чем воздух. Без воздуха человек умирает, и всё. Но без поэзии мы всё равно живём, к сожалению: живём, как орлы, вынужденные вечно парить низко.

Я хочу летать.

Одна, тайно, в своих мыслях, но я хочу летать.

И если этот дурак думает, что может превратить лекцию мечты в бордель, я прижму его в углу и переломаю ему ноги.

Глава 2

Рядом с кроватью зазвенел будильник, прозвенел ещё раз и попытался в последний раз, прежде чем Байрон протянул руку и стукнул по бедолаге сверху. Лёжа на животе и уткнувшись лицом в подушку, Байрон пробормотал ругательство в наволочку. Голова разрывалась. Если, конечно, это была голова, а не камень, который кто-то прилепил ему накануне вечером.

Та же рука, что потянулась к будильнику, позволила себе ещё одну попытку, решив нащупать затылок с вибрирующей нерешительностью сачка, который не хочет ловить бабочку и мелькает в воздухе. Наконец Байрон коснулся головы и, кажется, ощутил волосы.

«Окей, не камень.

Но весит столько же».

Он помассировал кожу головы, пытаясь вспомнить, что произошло: клуб, музыка, дым, почти рассвет и тягучий сон. Он не спал нормально уже несколько дней. И отдал бы всё что угодно, лишь бы позволить себе ещё хотя бы час.

«Кто мне запрещает?»

В мыслях пронеслось смутное чувство тревоги. Что он должен вспомнить?

Осознание поразило его как молния. Это случилось, когда он, полуоткрыв один глаз, заметил на полу будильник; тот был похож на большого обиженного жука. Его вид почти вызвал у Байрона умиление. Мужчина перегнулся через матрас, буквально ползком, чтобы не сильно трясти осколки внутри черепа, и поставил будильник на место на прикроватной тумбочке. В одно мгновение Байрон вспомнил, что будильник у него с самого детства. Он брал часы с собой при каждом переезде, при каждой перемене. Этот пузатый будильник красного цвета не заслуживал такого радикального обращения. Кроме того, это был подарок матери, чтобы Байрон не опаздывал в школу.

В школу?

Он вскочил на ноги так быстро, что отшатнулся на середину комнаты.

Взглянул на своё отражение в зеркале и время на будильнике. Было почти девять.

«Почему я поставил его на так поздно?

Может, потому что вернулся на рассвете и функционировал меньше, чем перерезанный провод…»

Лекция начинается в девять, фактически она уже началась. Времени побриться или переодеться не было.

Пришлось прибегнуть к экстренному средству. Байрон спустился с мансарды, где располагалась спальня, засунул голову под кран с холодной струёй, и выпил несколько больших глотков воды, а затем на ходу сварил кофе. Слишком быстро: в спешке он подсластил напиток солью, а когда пил, чашка выпала у него из рук. Из его рта (довольно красивого рта, несмотря на этот далеко не идиллический момент), вырвался такой поток бранных слов, что остаётся только удивляться, как преподаватель поэзии, обычно привыкший разжёвывать возвышенные слова, мог знать такую непристойную лексику, что застыдилась бы и шпана из гетто.

Байрон выбежал из дома в той же одежде, что и накануне вечером, с влажными волосами, неухоженной бородой, обожжённым языком от отвратительного солёного кофе и уверенностью, что выглядит совсем не как университетский профессор. Мотоцикл был у механика, машину он продал новому владельцу, поэтому сел на велосипед и поблагодарил себя за то, что решил купить квартиру недалеко от кампуса. Через несколько энергичных взмахов педалей он доберётся до места назначения, еле-еле душа в теле, но всё же успеет, чтобы не сильно превысить пресловутую академическую четверть часа.

* * *

К счастью, у него в кабинете остался строгий блейзер на все случаи жизни и запасные очки. Это была не просто привычка ботаника: близорукость у него с детства. Добравшись до аудитории, Байрон обнаружил, что всё ещё носит серьгу. Быстро снял её и положил в карман. Он вошёл в аудиторию, замедлив шаг, чтобы не выглядеть полудурком с затруднённым дыханием и в наспех собранном костюме.

В аудитории Байрон почувствовал на себе обычный шквал взглядов первого учебного дня. Кто-нибудь другой в похожей ситуации мог испытать что-то между неловкостью (из-за малочисленности сильного пола), и озорной благодарностью мужчины, осознающего, что восемьдесят процентов этих взглядов исходили от женщин, которые были готовы его одаривать. Он не принадлежал ни к одной из этих категорий. Байрон не испытывал ни страха, ни возбуждения.

Он был в предвкушении, как и каждый год, но без всякого сексуального подтекста. Его приводило в эйфорию любопытство узнать, сколько из этих студентов продержаться до конца, скольким он сможет донести смысл своей страсти к словам. Байрон ещё слишком молод, чтобы испытывать скуку, свойственную многим преподавателям со стажем, которые встречали начало года, как свергнутый король встречает виселицу. Однако он был достаточно опытен, чтобы понимать, — некоторые из этих студентов не смогут смириться с открытием, что такой интересный профессор с именем и видом проклятого поэта на самом деле многого требует от своих студентов.

Когда речь зашла о его имени, сидящая в первом ряду студентка, красивая и дерзкая, с ресницами, слишком длинными, чтобы быть настоящими, тут же обратилась к нему за разъяснениями. Так происходило практически каждый год.

— Байрон Лорд — это ваше настоящее имя? Довольно странно…

Он улыбнулся, скрестив ноги, чтобы скрыть пятна на брюках. Существовал риск, что кто-нибудь спросит его о значении этих пятен. Это был первый год, когда наряду с необычным именем он носил ещё и джинсы, похожие на полотно посредственного художника-абстракциониста.