Ванька-ротный

— Вот и отлично! Чего мы здесь стоим, за елками прячемся? В деревне немца нет! Покажем солдатам пример! Предлагаю всем и политруку Савенкову отправиться пешком и на виду у солдат прогуляться до деревни. Пусть посмотрят, как офицеры берут без выстрела деревни!

— Дойдём до крайнего дома, считай деревня наша! А если ошибка комбат? Умрем за нашу любимую Родину!

— Мне нужна деревня! — сказал комбат, подходя к развесистой ели.

Он упёрся локтями в толстый, горизонтально торчащий сук и снова припал к биноклю.

— Пятый дом от края! Лучше смотри!

Я смотрел ему в спину и думал: Кто он? Воевал? Был на фронте? Или из запаса с курсов "Выстрел" пришел?

Через некоторое время комбат отошёл от ели и подозвал к себе двух солдат. Я вначале подумал, что это полковые связные, а это оказались разведчики. Я только сейчас обратил внимание, что стволы автоматов у них были обмотаны медицинскими бинтами. Связные обычно этого не делали.

— Нужно разведать деревню! — сказал им комбат. Пойдёте вдвоём по правой стороне дороги! Мы будем наблюдать за вами!

Я хмыкнул себе под нос и подумал, — "Мы будем наблюдать за вами!".

Разведчики вышли с опушки леса и пошли по дороге. Они шли во весь рост пока не поравнялись с лежащей в снегу, стрелковой ротой. И как только они переступили небольшой снежный перевал, тут же из деревни полоснул немецкий пулемёт. Через секунду ударил другой, а за ним третий.

Один из разведчиков, бросил автомат, перехвати руку выше локтя и повалился на дорогу. Другой, пятясь задом, схватился за живот и отполз за перевал.

Если бы рота по требованию комбата встала и пошла на деревню, можно сказать с уверенностью, человек двадцать убитых осталось бы на снегу. Стрелки, — не разведчики. Быстроты и прыти у них нет. Делают они всё неторопливо и медленно, даже умирают лениво и нехотя.

Первый раз я подал голос в защиту своих солдат и первый раз на меня не обрушился поток грубой брани.

Немцы, надсаживаясь, открыли пулемётную стрельбу. Сверху поползли потоки, висевшего на лапах елей сыпучего снега, стали падать подрезанные пулями сучки и ветки. Потом как-то вдруг и неожиданно всё стихло.

Комбат в первый момент попятился назад. Заднюю группу из трёх, словно ветром сдуло. Но, видя, что я стою за стволом развесистой ели, комбат подошёл вплотную ко мне и встал у меня за спиной.

Разведчик, раненный в руки, что пятился задом, вскоре появился на опушке леса. Комбат послал связного с запиской в штаб полка. Раненого перевязали и отправили в тыл.

Через некоторое время по лесной дороге подвезли сорокапятку. Её выкатили на руках вперёд, загнали снаряд и пустили его вдоль по деревне. Немцы ничего подобного не ожидали с нашей стороны. Они привыкли в ответ на пулемётную стрельбу слышать винтовочные выстрелы. Пяти снарядов было достаточно, чтобы немцы подожгли на отшибе около деревни два сарая и побежали из неё.

— Кончай стрелять! — крикнул я артиллеристам.

— Вот теперь комбат можно и с ротой идти. Немцы из деревни отвалили.

Где-то за лесом слева тоже поднялся чёрный дым.

В деревне, куда мы вошли, было много мирных жителей. Горели два сарая на отшибе. Комбат остался на опушке леса. Ему должны были подать туда телефонную связь. К сорокапятке подстегнули постромки и лошади потянули её за нами в деревню.

Немцы домов и людей в деревне не тронули. Дома в деревне все были целые. Кроме хозяев и их семей в деревне было много беженцев из округи. Пострадавших и убитых от нашего пробного выстрела не было. Снаряды пролетели поверх домов.

Через заносы и сугробы на подходе к деревне солдаты стрелки перелезли быстро, а вот сорокапятку на конной тяге перетащить не удалось. Она застряла в глубоком снегу. Снег был глубоким, лошадям был по самое брюхо. Лошади дергались, а вперёд через сугробы не шли.

Командир артвзвода пошёл в деревню и стал просить жителей выйти с лопатами на дорогу. Нужно было расчистить метров пятьдесят. Но ни одна деревенская баба, ни один из парней подростков не тронулись с места, ссылаясь на разные причины. Одна была больная, другой был без сапог.

Видя молчаливый отказ и нежелание помочь пушкарям я остановил роту по середине деревни и пошёл с ординарцем по домам.

Я уговаривал и доказывал взять деревянные лопаты, выйти за деревню на дорогу и расчистить её. Наши малые сапёрные, для сыпучего снега не годились. Солдаты втыкали их в снег кидали кверху комок, а он подхваченный ветром рассыпался в виде мелкой крупы и ссыпался обратно.

Солдаты прокопаются на дороге до ночи, устанут, а нам ещё нужно идти, да идти. И я пошёл по избам выгонять баб на дорогу.

Одна охала и причитала, что у неё не разгибается спина, другая смотрела в глаза с явным нежеланием и упорством. У каждого были свои неотложные дела. А третья, как только я переступил её порог, завыла в голос и пустила слезу. Немцы забрали у неё последнюю обувку!

Я верил им и не думал, что они просто отлынивают. Мол, наши пришли, народ сердобольный и своих не тронут. Но я видел ещё и другое. Некоторые не очень были рады нашему приходу. Они боятся, что немцы снова вернутся сюда, — подумал я. Насилья нельзя применить, — мы освободители! Кричать и угрожать тоже не положено.

Я обошёл всю деревню и направился к последней избе, стоящей несколько на отшибе.

Лицо старухи

На скамье, около дома, сидела старуха. На лице и около рта глубокие складки, на лбу и на щеках мелкие морщинки. Лицо белое, чистое. Глаза впалые, серые и почти бесцветные. Сидела она прямо, даже чуть подав вперёд впалую грудь. Острые коленки были согнуты и торчали из-под холщевой одежонки. Руки жилистые и костлявые лежали на ногах. Эту позу она, по видимому, приняла давно. Села на лавку и застыла. Лицо спокойное, доброе и осмысленное. Если бы она не шевелила губами, и на лице её не вздрагивали мелкие морщинки, то можно было бы подумать, что на меня смотрит портрет с полотна. Как живописна была её застывшая фигура. Глаза её глядели куда-то глубоко вовнутрь.

Шевеля тонкими губами и меняя положение складок у рта, она с кем-то внутренне разговаривала. Я стоял и смотрел на неё и не хотел шевелиться. Вот когда-то так же в школе губами мы мысленно повторяли про себя невыученные стихи.

Возможно в голове, у неё не звучали стихи, она думала о другом, о чём-то дорогом ей и близком. О чём она думала? Что внутренне волновало её?

Бывают же языкастые, похабные бабы и старухи. Их хлебом не корми, им только бы поорать и поблажить. А эта, как святая, переполненная жизнью и миром, сидела и не видела окружающей земли. Заговори сейчас я с ней, прерви её размышления, и у неё оборвется что-нибудь внутри.