Вдова в январе. Романы
Шрифт:
Гудящий лифт спустил их вниз.
Тяжелая, толстая, обитая железом дверь и глазок размером с пятак. Время от времени в него заглядывает дежурный, чтобы видеть, что происходит в камере. Снаружи глазок закрыт фанерным кружком.
Камеры по обе стороны длинного коридора. Сначала слышны шаги дежурного, потом, как он останавливается, и в глазке появляется глаз, посмотрит, кружок упадет, и шаги удаляются.
В большое окно под самым потолком видна лишь узкая полоска синего неба. Окно забрано решеткой, а перед нею еще дощатая конструкция. Кроме полоски неба, в него ничего не видно, разве что слышно, как чьи-то шаги простучат или трамвай прокатится.
Сколько бы
Пол цементный, стены и нары окрашены темно-зеленой краской. Нары своими отполированными досками напоминают полок в большой городской бане. Только лежать удобнее, в головах повыше, а в ногах пониже. Когда красили, старый слой краски не соскребли, и сквозь верхний слой проступают очертания всего нацарапанного. Чаще всего инициалы или имена, реже тексты. Два из них Карлису удалось разобрать: «От судьбы и от тюрьмы не убежишь» и «Опасайтесь Костелова из Вецмилгрависа!»
Под потолком, покрытая пылью и известкой, день и ночь горит тусклая лампочка.
Часов в восемь в камеру впустили какого-то серого человека средних лет. У него тряслись руки и дергалось лицо. Он устало сел на нары и сказал:
— Вот похмельице…
— Ну и напился, — спустя какое-то время вновь произнес он, обращаясь скорее к себе, чем к Карлису. — Я-то все думал, долго ли это протянется… И вот на тебе. Та же самая статья. Теперь уж точно добавят, что условно давали!
Он снял у себя на работе электромотор и как раз переправлял его через забор, когда охрана сгребла его за шиворот.
— Две бутылки «Тейзела» раздавил, да еще хотелось. Дурак! Теперь вот сиди ни за что!
Потом повалился на нары и, к великому удивлению Карлиса, захрапел. Просто заснул здоровым непробудным сном.
Довольно, поздно, когда на дворе было уже темно, по коридору провели женщину. Она громко поносила милиционеров, всю милицию в целом и персонально какого-то следователя, которого она называла по имени. Выражения были увесистые и сочные. Половины сказанного Карлис не понял из-за блатного жаргона. После того как ее заперли в камеру, женщина принялась во все горло петь, но после краткой перепалки с дежурным, который пригрозил наказать, все стихло.
Под утро Карлис заснул, а когда проснулся, дверь камеры была открыта и в ней стоял надзиратель с костылями в руках. Он подал костыли и показал, куда пойти помыться. Сосед был уже там и украдкой затягивался где-то раздобытым окурком.
— Хочешь затянуться? — предложил он. Карлис сказал, что не курит.
— А помыться сможешь? Помочь тебе?
— Ничего. Смогу.
— Тогда мойся скорей, скоро завтрак дадут. Слышишь, на лестнице уже посудой громыхают.
Видя, что Карлис собирается высыпать сахар в чай, сосед наставительно сказал, что надо разломить кусок, чтобы получилось два, потом смочить и сахар тонким слоем распределить на оба, а чай пить так.
— Иначе сыт не будешь, это уже проверено. Обед здесь хороший, потому что из столовой приносят. Для нескольких человек не окупается специально готовить… А вообще-то норови поскорее перебраться в тюрягу, там совсем другая жизнь. Я уже сознался, меня, может, сегодня же туда шуранут, — и, как будто оправдываясь, добавил: — Какой был толк запираться. За руки схватили, свидетели есть… Да, надрался я!.. В тюряге у тебя будет коечка, простыни дадут… Каждый день целый час на свежем воздухе, гуляй, в шашки можно, козла забивай. А как в тюряге будешь, поскорее в колонию отрывайся. Там уж все равно что на воле, только забор вокруг. Родня может к тебе с кешером ходить… Не знаешь, что такое кешер? Ну, передача, продукты всякие… Так и зовут — кешер. Восемь классов кончил? Так тебе совсем хорошо будет, в вечернюю
школу не потянут! Да, а я вот надрался!.. Я уж и сам думал, когда же это кончится, каждый день в дупель пьяный. Только и имел от этой свободы, что помогал ликероводочному заводу план выполнять. А уж какую они пакость делают — на другой день ни работать, ни помереть. Одно время звон было пошел, что не станут больше такое выпускать, но я сразу сказал, что звон один, потому что винным заводам план каждый месяц накидывают. Я знаю, у меня там дружок слесарит по всяким трубам. Звон этот только для старых баб, которые вопят, что мужиков у них спаивают, а это винишко поганое как раз для их мужиков, чтобы те не слышали бабьей ругани. И все хорошо! А у тебя какая статья?— Не знаю.
— Как это не знаешь? Ты же подписал!
— А я не смотрел.
— Дурак! Тебе же бог знает что наклепают! Государственное имущество? Частное?
— Убил я.
— Мокрое дело, значит… — В голосе соседа прозвучало что-то вроде уважения, даже сочувствия. — Вещи при тебе нашли?
— Нет, я ничего не брал.
— Ясненько… Насчет вещей не признавайся, а то горишь! А какую тебе шьют — девяносто восьмую или девяносто девятую?
— Я же сказал, не знаю.
— Если девяносто восьмую, то хороший адвокат еще может повернуть на сто вторую или на сто первую.
— Ничего я в кодексе не соображаю.
— Ну, ты вроде как защищался… Ты же инвалид, драться не мог, вот и схватил пушку, значит, так и дуй…
— Я издали его убил, в спину.
— А это доказано? Это еще пусть эксперты докажут… А может, у вас перед этим ссора была?
— Да.
— Тогда ты жми на это и стой на своем, хоть ты тресни! Он тебя, дескать, ругал, толкал до тех пор, что ты уже не соображал, что делаешь. Если только вещи у тебя не найдут!..
— Да не брал я ничего, на самом деле!
— Ладно, ладно…
Инструктаж в подвальном помещении еще не закончился, когда наверху в своем кабинете появился Конрад Ульф. Он решил как можно быстрее покончить с формальностями, связанными с делом Карлиса Валдера, и сегодня же передать документы следователю прокуратуры. Чтобы сделать это, ему не хватало лишь заключения криминалистической лаборатории. Он позвонил секретарше, но телефон был занят. Какое-то время он поработал над документацией, потом перечитал собственноручное признание Валдера, порадовался, что оно такое детальное, и позвонил снова. Телефон все еще был занят.
Ульф решил, что проще и быстрее спуститься в лабораторию самому, запер дело Валдера в сейф и вышел.
Жирак увидел Мудите, когда та открывала калитку. Она тащила большой желтый чемодан, держа его за ручку обеими руками. С плеча свисала сумка, необычно набитая, разбухшая.
Жирак сразу все понял, но в это время он находился в теплице. Пока пробегал по ней. пока схватил на бегу куртку — в теплице он работал в одной рубашке, — пока добежал до улицы, прошло не меньше минуты, а то и больше, и Мудите уже шла к автобусу. Какой-то железнодорожник помог ей втащить в салон вещи.
— Мудите! — крикнул Жирак, но она, видимо, не слышала, так как от калитки до автобуса было порядочное расстояние. «Это она, глядя в окно, дождалась, когда автобус отойдет от предыдущей остановки, и тогда лишь пошла к калитке», — подумал Жирак, глядя на номер отъезжающего «Икаруса» — двести семнадцать. Медленно и тяжело автобус заколыхался по ухабистой улице, расплескивая то одну, то другую лужу.
Жирак раскрыл ворота, которые днем обычно не запирал, откатил дверь гаража, включил мотор и схватил с телефонного столика бумажник с водительскими правами. Подумал было, что надо переодеться, но махнул рукой, — выбравшись на асфальт, автобус покатит быстро, можно и не догнать.