Вечерний свет

— Что? — не понял Евлампьев.

— Гардеробщиком. Подумал сейчас: а не двинуть мне куда гардеробщиком? Гардеробщики, Емельян, богатые люди, особенно если место еще приличное… На водку точно хватать будет.

— А не хватает?

— Тю-ю! — Федор присвистнул. — Что ты, граф. По соседям занимать начал. Пенсионеру гулять как следует — по миру пойти…

— Ты что, — Евлампьев спрашивал — и не верил, что так оно может быть, для успокоения спрашивал, —

ты что, пьешь, что ли, все это время — занимать стал?

Федор помолчал, глядя на него своими воспаленными, красными глазами.

— А не похоже? — обвел он затем рукой вокруг лица. И неожиданно для Евлампьева подался к нему, обнял за плечи, крепко прижался своей неколючей уже, мягкой щетиной к его щеке и какое-то время стоял так. Потом отстранился. В глазах у него, увидел Евлампьев, слюдянисто заблестело.Ну, а что мне, Емель, делать? — сказал он, и в голосе его сейчас не было никакой иронии.Что, скажи мне? В гардеробщики в самом деле пойти? А?

Евлампьев, потерявшись от этого его объятия, не знал, как и что ему ответить, и лицо у Федора снова стало по-обычному ироничным.

— Во, граф! — сказал он. — И ты, умный такой, не знаешь, так откуда мне, дураку?..

На кухне посреди стола, как тогда, когла Федор привел его сюда после вокзала, стояла початая и заткнутая газетной пробкой бутылка водки.

— Грешен передо мной, — сказал Федор, похмыкивая. — От опохмелки оторвал. — Он достал из буфета стопку, вторую и поставил их рядом с бутылкой. — Хлобыстнешь за компанию? Хлоп ее туда, и пусть сидит там, не кукует, зараза.

— Нет, мне не наливай. — Евлампьев закрыл одну из стопок ладонью, подумал, обхватил ее рукой и отнес на дальний край стола.Мне вроде бы ни к чему опохмеляться.

— Была бы честь… — сказал Федор. Вытащил затычку из горлышка, налил в свою стопку, гребущим каким-то движением взял ее в обхват и махом опрокинул в себя. — А-ах, зараза, — передернулся он немного спустя.

— От Гали письмо пришло,— сказал Евлампьев.

— Так и подумал.— Федор ничем не закусил, только обтер зачем-то углы губ, да и не стояло у него ничего на столе для закусывания. — Давай, — протянул он руку.

— Чего? — Евлампьев не сразу сообразил, что Федор о письме. — А! — протянул он, сообразив. — Нет, письмо мне, так что… — Он бы и дал, ничего там такого не было, чтобы не давать, но из-за тех, последних двух строчек, где Галя просила съездить к Федору, посмотреть, как он, еще раньше Евлампьев решил не показывать письма.

— Тайны мадридского двора? — спросил Федор. — Ну, валяй давай в устном пересказе. Давай, как моя благоверная в столице-матушке…

Собственно, рассказывать-то особенно было нечего. Ну, нянчится, ну, жена Алексея тут же «на люди» побежала, сам Алексей миого работает…

— Ясно, граф, — сказал Федор, когда Евлампьев закончил. Налил еще стопку и так же махом выпил. Слохнул воздух, посидел молча и потряс головой. — Лето бы скорее, что ли. Летом жизнь повольготнее… В «козла» бы во дворе стучать стал…

У Евлампьева в голове крутилось: а как воспоминания, не греют?! Ну да мало ли что крутится в голове…

– Чего не бреешься? — спросил он вслух.

— Не бреюсь? — Федор потянулся рукой к щеке и пошоркал по ней ладонью. — А не хочется что-то, Емельян. Ну его… Не могу заставить себя.

— За водкой же ходишь?

— А, за водочкой-то! — вяло засмеялся Федор. — Что жизнь требует, то, значит, и делаю…

Евлампьев обвел взглядом кухню. На плите, на разделочном столе подле стояли сковороды, какие-то грязные кастрюли, валялись ножи, вилки. В раковине громоздилась пирамида тарелок, стаканы н чашки одна в другой… пол на кухне был в скатавшихся летучих шариках пыли — видимо, Федор ни разу даже не подметал его.

Сидеть здесь дальше не имело никакого смысла, что высидишь? Галя просила посмотреть, как живет, — увидел как, едва вошел, увидел, что еще и сидеть? Ведь и разговаривать-то — не получается, не о чем.

— Ладно, Федор, — сказал он, поднимаясь. — Пойду я.

И пошутил, показывая на бутылку, чувствуя себя все же неловко, что, едва вошел, тут же и уходит: — Спасибо за угощение.

Федор покачал головой.

— Тебя угостишь… Никакого куражу с тобой,Посилел, глядя куда-то перед собой, потом медленно встал.— Как думаешь, — взглянул он на Евламниьева, — может, мне написать ей?

Написать ли? Евлампьев попытался представить: ну, как у них так вот с Машей…

— Напиши, Федя, — сказал он.— Напиши. Даже обязательно.

— Заходи! — с шутовской гостеприимностью воскликнул Федор, когда Евлампьев, уже одетый, протянул ему руку на прощание. — Всегда рад!

Водка, видно, дошла, куда нужно, и лицо у него под серебрящейся щетиной посвежело, глаза блестели.

Тускло лоснящийся под солнцем бурый снег после тьмы лестничной клетки ослепил. Подъездная дверь, притянутая к косяку пружиной, всхлопнула за спиной неожиданно громко, как выстрелила, и Евлампьев вздрогнул. Он оглянулся непроизвольно, и тут ему показалось, что он никогда больше не увидит эту коричнево-обшарпанную, с перекрестьями несущих плах старомодную филенчатую дверь, никогда больше не появится здесь. И ощущение это было таким острым, таким сильным, что долго держалось в нем, весь трамвай, уходило — и вновь возвращалось, он глушил его в себе, топил в самых разных мыслях о том о сем, но оно все выныривало и выныривало…

Вечером заявился Хватков.

Было уже почти одиннадцать, уже на экране телевизора по квадратному циферблату с буквами ЦТ в середине прыгала от деления к делению стрелка, показывая, что в Москве дело подходит к девяти, собирались посмотреть «Время» — и ложиться спать.

— Кто это? — недоуменно посмотрела Маша на Евлампьева, когда в прихожей зазвенел звонок.

— Я глянул с улицы — вижу, окна горят, ну, значит, судьба, зайду, — сказал Хватков поперед приветствия. — Можно, Емельян Аристархыч?

— Григорий… это ты, Григорий! — ошеломленно произнес Евлампьев, не сразу отступая с порога. Больно неожиданным, как и всегда, было его появление.

— Здравствуйте, — поздоровался наконец Хватков, входя. — Добрый вечер, Мария Сергеевна! — с тяжеловатой своей, слоновьей грацией поклонился он вышедшей к ним Маше.

— Здравствуй, Григорий, здравствуй! — похлопал его по плечу Евлампьев. — Ты, брат, даешь, однако: пропал — и ни вести. Это тебе, поди, жена, что я вчера звонил, передала?