Вечерний свет

Хлопчатников наклонил, и он стряхнул ему снег и с шапки. Снег был сухой, не слипался, и оббивать его было легко.

— Давай и я тебя, — проговорил Хлопчатников. Он обхлопал Евлампьева и тронул его за локоть. — Пойдем. Денежное вознаграждение, — сказал он, когда они пошли, моя доля, естественно, — твое. И не вздумай говорить «нет»! — возвысил он голос, не давая Евлампьеву оборвать его. — Твое, и точка. Хотя бы так справедливость… Мне не деньги нужны.

— Нет, Павел, не возьму, — смог наконец сказать Евлампьев. — Ты что? Перестань!

— А я тебя что, спрашиваю разве? Я тебя не спрашиваю. Я тебе говорю просто. Не возьмешь так, пошлю переводом, на счет положу. Не мытьем возьму, так катаньем. Лишь бы вот получить…

— Нет, Павел, нет! — Евлампьев почувствовал, как к щекам, разожженным морозцем, жарко прихлынула кровь стыда.

— Ладно, — сказал Хлопчатников отступающе. — От шкуры неубитого медведя отказываешься. А неубитый, он и есть неубитый…

Они обогнули квартал, снова вышли к дому Евлампьева и остановились.

— Нет, нет, Емельян, — решительно отказался Хлопчатников от предложения подняться.— Ты в ресторан не пошел, а я уж, извини, к тебе… Не обижайся.

Евлампьев поуговаривал его еще, не уговорил, и они расстались.

И только когда уже вошел в подъезд, поднимался по желто-сумеречной лестнице, понял, почему Хлопчатников не захотел пойти разговаривагь к нему в дом, а хотел пойти в какое-инбудь кафе и почему так решительно отказался подняться к нему сейчас. Не мог он разговаривагь обо всем этом у него в доме — вот что. Не мог, да… Как не мог после такого разговора и просто зайти в дом.

«Будь к нему милостива, судьба, — мысленно догнал он идущего где-то сейчас под снегопадом Хлопчатникова. Будь милостива, дай ему удачу! Если не ему, то кому же еще-то?..»

10

Елена показывала фотографии.

— А вот это мы у нашей столовой. А вот это в горах, целая нас группа была. А вот это мы на экскурсии, я здесь плохо вышла, так что-то укачало в автобусе, голова ну трещала просто…

— С похмелья, наверно. была, а? Ну-ка признайся честно, — бросил на ходу, заглянув к ним в комнату, взяв что-то со своего стола и тут же уходя, Виссарнон. — Много там потребляла, нет?

— Ой, Саня, ну что у тебя за шутки, солдатские прямо какие-то! — морщась, проговорила Елена.— Знаешь ведь, как я пью. Да и до того мне было. Я такая дохлая туда приехала…

— Ладно, ладно, извини, — приостановился в дверях Виссарион. Голос у него был просительно-уступающий. — Я все-таки сегодня именинником считаюсь, мне сегодня все можно.

— Ты еще и культурным человеком считаешься, между прочим. А культурному человеку не пристало пошлить.

— Зачем ты так? — укоряюще спросил ее Евлампьев, когда Виссарион ушел. — Ну, не понравилось тебе… но при чем здесь «культурный человек»?

— А ничего! — с пренебрежительностью отозвалась Елена. — Он будет шутить так, а я должна сносить… Вот погляди: это вот там парк со всякими такими вырезанными фигурами, и вот в нем мы…

— Ага, ага, — сказал Евлампьев, принимая фотографию. Однако рассматривать фотографии пропал уже интерес. Как она с ним… ни за что ни про что, эдак мимоходом — бамц-бамц по щекам, такое унижающее нравоучение на ровном, в общем-то, месте… — Здорово, вижу, отдохнула, на всю катушку, — взял он у нее из рук оставшиеся несколько фотографий и быстро, чтобы отвязаться, просматривая их.— Хорошо сейчас выглядишь. Очень хорошо. Посвежевшая такая, радостная. Приятно на тебя глядеть.

Он видел ее нынче впервые после приезда и, еще только вошел в квартиру, отметил это: как она посвежела, похорошела, ну впрямь расцвела. Будто стала упруже кожа на лице, будто ярче сделались на нем глаза, главное же было, впрочем, в общем выражении лица. Это было выражение спокойного, словно бы отстоявшегося и в то же время упоенно-счастливого довольства.

— Лена! — позвала с кухни Маша.Ну-ка погляди-ка здесь!..

— Иду! — отозвалась Елена, убирая фотографии на полку в «стенке». — Все, папа, я к маме ушла.

— Ага, ага, — сказал Евлампьев, пересчитывая непонятно для чего количество приборов на накрытом посередине комнаты столе. Приборов было двадцать два. Их вместе с Ксюхой пятеро, значит, придут семнадцать человек.

Он вышел яз комнаты следом за Еленой. Выставив из духовки на открытую заслонку противень с пирогом, они с Машей пробовали спичкой, пропеклось ли тесто.

— Давай еще минутки на три,— распорядилась Елена.

— Да вроде не надо бы,— сомневающимся голосом проговорила Маша.

— Ну, минутки на две тогда, — сказала Елена. — На две нужно еще.

Евлампьеву подумалось: как она легко, как просто принимает решение, хотя вовсе не ясно, правильно ли оно. Вовсе не ясно… Но не на три, так на две — лишь бы было по ее. Вот и с этим основательным подарком… купили по ее указанию мраморный чернильный прибор Виссарнону на стол, а он им и пользоваться не будет: «Да вы что, это мне? — И спохватился, стал благодарить: — Спасибо, ну, большое спасибо!» Какое там спасибо, когда пишет обыкновенной щариковой ручкой и больше ничем. Но зато вог осуществилась Еленина мечта: видеть на столе у мужа такой прибор. И не стыдно будет показывать: вот что ее мать с отцом подарили своему зятю на сорокалетие!..

Открылась н хлопнула, закрываясь, в прихожей дверь. Евлампьев удивленно пошел туда, — оказывается, это был Виссарион. спускавшийся к ящикам на первый этаж за почтой.

— Про Вьетнам есть что? — спросил Евлампьев.

— А вот мы сейчас посмотрим с вами.

Виссарнон протянул Евлампьеву «Правду», оставив себе «Известия».

— Пойдемте на кухню, почитаем женщинам.

Вечером вчера по телевизору передали, что во Вьетнаме вновь настоящая война, идут кровопролитные бои, проводится мобилизация, утром сегодня по радно передавали заявление ТАСС по этому поводу, но Евлампьев услышал только конец.

Он нашел заявление в газете, но читать его не стал. стал слушать Виссариона, взявшегося читать заявление вслух

Заявление было необычное. Было что-то в самом сго тоне, в словах, составивших его, что-то такое, от чего продрало ознобом спину, захолодило скулы,словно неким ветерком, опахнуло вдруг той, ушедшей, оставшейся, казалось, в такой дали войной, напомнило о шестьдесят втором, когда чудилось, ложась на ночь, что утра уже не будет.

Когда Виссарион закончил читать, какое-то время никто не решался произнести ни слова…