Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

— Ey?imerkurgeirfugl! — выдохнула она, ощущая, как чудовищная дрожь башни передается ей, — Helvitis herra og kraftmikill andi! Eg, omerkileg norn, by? ?er gjof — frelsi.

Ее услышали.

Страшные механизмы зарычали, сотрясая всю башню до основания, Барбаросса ощутила чудовищный, проникающий сквозь щели, жар, а еще тяжелый дух гнилых орехов, уксуса и горелых перьев, ударивший в лицо. Она не знала, что это может означать на демоническом наречии, но вдруг отчетливо поняла — эта адская тварь, запертая неизвестным ей демонологом и воющая от ярости, вполне поняла смысл сказанного.

— Vertu frjals, Ey?imerkurgeirfugl, kasta?u af ?er hlekkjunum ?inum! — торопливо выкрикнула Барбаросса, боясь, что язык во рту сгорит прежде, чем она закончит, — Til minningar um ?essa gjof gef eg ?er hold mitt, bein min og blo?!

Существо, замурованное в башне, полыхнуло так, что Барбаросса вскрикнула — на миг показалось, что кто-то вогнал ей в череп тяжелый стальной клевец, с хрустом проломивший затылок.

— Черт, что она делает, Фалько?

— Бормочет чегось… Может, сеньору своему молится?

— Hold, bein og blo?! — прохрипела Барбаросса тлеющими легкими, извергая вместе с дыханием сажу, копоть и мелкие брызги собственной раскаленной крови, — Eg by? ?er ?aer sem vott um vir?ingu mina. Vertu frjals!

— Я не знаю, что она делает, Жевода. Но ты убьешь ее прямо сейчас.

— Hold, bein og blo?!

— Сейчас же. Стреляй!

— Hold, bein…

Что-то ударило ее под дых. Так сильно, что внутренности слиплись воедино.

Должно быть, охранные чары не выдержали. Башня лопнула, демон вырвался на свободу и сцапал ее, раздавив живот всмятку, запустив когти глубоко в тело. Сейчас его страшные скрежещущие зубы разомкнутся и…

Скрежета не было. Только тихий скрип золы.

Башня исчезла, будто никогда и не существовала. Как и страшная тварь, содрогающаяся в пароксизме неутолимой ярости. Была выгоревшая комната с высокими окнами, в которых разноцветными оплавленными чешуйками торчало стекло. Были шестеро сук, напряженно глядящих на нее. Была Жевода, нависающая над ней, упирающаяся ногой ей в грудь — и тяжелый ствол бандолета в ее опущенной руке, почти касающийся лба Барбароссы.

Сейчас выстрелит.

С расстояния в три дюйма дуло бандолета, покачивающееся над ней, казалось не просто отверстием — бездонной угольной ямой, из глубин которой носилось едва слышимое шипение, напоминающее прикосновение множества шипастых лапок к тяжелому бархату.

Отец никогда не обучал ее своему ремеслу — даже когда был трезв. Единственное, чему он ее научил, так это первому правилу углежога — никогда не заглядывай в горящую угольную яму. Ее торчащее из земли жерло может выглядеть неопасным, едва курящимся дымом, но это обманчивый признак. Весь жар огня, пожирающего древесину в ее середке, направлен вверх, оттого только отодвинув крышку и встав на самом краю, можно ощутить истинный нрав этого голодного демона. Но тогда уже будет поздно — стоит тебе только заглянуть в яму, как он сожрет тебя, обглодав до костей…

Барби! Барби, чтоб тебя! Очнись, никчемная сука!

Жевода нависала над ней. И без того высокая, снизу она выглядела огромной, как Золотая Башня в Регенсбурге.

— Не дергайся, Барби. Это будет совсем не больно. Точно маленькая птичка поцелует тебя в лобик…

Барбаросса заставила себя разлепить спекшиеся губы.

— Слушай… Жевода…

— Что, дорогуша?

— Не стреляй, — выдавила она из себя сквозь зубы, — Слушай… Мы можем закончить это дело миром. Ведь так? Черт… Никто не будет обижен. Я… Я принесу извинения «Сестрам Агонии». Не буду мстить. Никому не расскажу.

— Вот как?

— Я была дерзкой сукой и заслужила взбучку… Я была сама виновата.

Произносить это было еще тяжелее, чем слова на демоническом языке. Она словно выталкивала изо рта бритвенные лезвия, безжалостно полосующие язык и губы. Но Жевода ухмыльнулась. Это ей понравилось. Черт, это и должно было ей понравиться, подумала Барбаросса, тяжело дыша, пытаясь как следует упереться локтями в пол.

Эта сука два года жила парией в Шабаше, прислуживая старшим сестрам и пресмыкаясь перед сильными. Два года служила объектом для травли и злых насмешек. Стирала грязные шмотки своим тираншам, развлекала их плясками и ужимками, когда те были во не в духе, бегала в трактир и по мелким поручениям. За эти два года она щедро хлебнула унижений всех возможных сортов — насосалась из всех бутылок. Досыта — как пьяница, забравшийся в баронский винный погреб.

Только в скверных театральных постановках, к которым ее приучила Котейшество, унижения закаливают дух и облагораживают душу. Никчемный школяр, которого травят однокашники, вырастает в исполненного достоинства демонолога. Вчерашний раб, получавший в придачу к черствой корке лишь порцию унижений, становится благородным воителем и защитником угнетенных. Бедный солдат, тридцать лет жравший дохлую конину под соусом из пороховой гари, скопив на офицерский патент, делается отважным военачальником, защитником Германии от Гааповых орд…

Херня это все. Барбаросса доподлинно знала, что жизнь устроена не так, хоть и позволяла Котейшеству таскать себя на все эти пьесы. Унижение сродни шрамам, но не тем, что изуродовали ее собственное лицо, а невидимым, подкожным. Оно въедается навсегда так, что не вытравишь никакими чарами. Оно всегда будет напоминать о себе — до самой смерти.

Жеводе мало видеть поверженного противника. Он должен быть раздавлен, должен быть унижен, должен молить о пощаде — иначе эта победа для нее и в половину не будет так сладка на вкус.

Барбаросса хорошо знала эту породу сук. И знала, как ей подыграть.

— Что такое я слышу? — Жевода приложила свободную ладонь к уху, изобразив на лице изумление, — Сестра Барбаросса из «Сучьей Баталии» молит о пощаде?

Барбаросса скрипнула зубами.

— Я… готова просить.

— Вот так-так! — не удержавшись, Жевода щелкнула зубами, — Ну давай, скажи это. Скажи, что ты была плохой девочкой.

— Я была плохой девочкой, — покорно повторила Барбаросса, хлюпая разбитым носом, — Я… приношу извинения.

— Скажи, что была последней сукой.

— Я была последней сукой.

— Скажи, что ты холерная манда.

— Я холерная манда.

Жевода расхохоталась.

— Как мило! А вспомнить, какой ты была дерзкой прежде! Как охотно пускала в ход кулаки! Черт, говорят, что хорошим манерам обучаются годами, но мне удалось сделать это в несколько минут.

— Жевода! — голова Фальконетты со скрипом дернулась на тощей шее, как у старого грифа, — Довольно. Заканчивай, что должна.

Наверняка Жевода была исполнительной сукой в этой стае парий, но сейчас это было выше нее. Сейчас сам Сатана не имел над ней власти. Эти слова ласкали ее слух, как музыка. Пьянили, как крепкое вино.