Век Филарета
Шрифт:
«Долой литературу!» — читали молодые люди и задумывались: а в самом деле, какую практическую пользу приносит литература? Что конкретно дают мужику стишки Пушкина и Фета? Мужику нужнее печной горшок да смазные сапоги! «Основной принцип всей человеческой деятельности заключается везде и всегда в стремлении человека к собственной выгоде...» — а ведь верно, признавали сыновья мелких чиновников, дворян и священников. Без иносказаний автор показывал неприглядную роль римских пап, всяких Бонифациев и Климентов — а чем лучше наши святоши в чёрных рясах?
Караульные солдаты, заглядывая в глазок, удивлялись: и как этому барину не надоедает писать
Писарев не чувствовал усталости. Он совершал важнейшее и необходимейшее дело. Никто не знал, что давно, два года назад, он достиг вожделенной огненно-красной истины! Он вкусил от неё, просветился и окреп духом, страхи отступили. Ему дан был дар пророка!
Если бы только не слёзные материнские письма с призывами смириться, покориться и молиться; если бы только не ежедневные посещения настоятеля Петропавловского собора протоиерея Василия Петровича Палисадова...
Отец Василий искренне жалел Писарева, уделял ему особое внимание, старался облегчить одиночество беседами. Поначалу Дмитрий поддался, поверил, размяк, однажды заплакал при чтении псалма Давидова: Сердце моё смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мне. Страх и трепет прииде на мя, и покры мя тьма.
А как-то ночью пришло разъяснение: этот поп — шпион! Подослан от III Отделения!
С тех пор Писарев выслушивал беседы протоирея с величайшим раздражением, перебивал его и в лицо смеялся — пусть знает, что раскусили!
В последний свой приход отец Василий лишь молча перекрестил узника и положил на стол книгу. Почему-то Писарев похолодел, с трепетом глянул на книгу... и вдруг, подчиняясь неводомой силе внутри, схватил и бросил её в спину священнику.
С тех пор отец протоиерей оставил свои посещения.
Статьи Писарева регулярно продолжали появляться в петербургских журналах.
В возобновившемся «Современнике» весь 1863 год печатался роман Чернышевского «Что делать?», написанный в Алексеевской равелине Петропавловской крепости. Молодёжи предлагался новый образ жизни — по принципам разумного эгоизма, в условиях новой семьи, в надежде на победу идей социализма и возникновения небывалого ранее Хрустального Дворца, где все будут свободны, равны и счастливы.
В Москве во множестве возникали студенческие кружки. Одни создавали артель переводчиков с английского и немецкого языков, другие организовывали платные вечера для сбора средств в пользу неимущих студентов, были и просто землячества. Так, на Большой Ордынке образовался кружок студентов-пензенцев, в котором стал верховодить двадцатилетний Николай Ишутин.
В те годы всё пошатнулось в России. Идея свободы пьянила студенческие головы. Атеизм овладел их умами легко, ибо церковная казёнщина претила, а заглянуть за неё не позволял страх перед насмешками товарищей.
— Да зачем же всё? Зачем человек живёт? — спрашивал иной простодушный маменькин сынок.
— Так себе родился и живёт, — разводил руками Ишутин, — и всё тут!
Извечное же чувство неудовлетворённости, особенно пылко переживаемое в юности, переводилось из среды духовной в самую материальную. Горение низводилось долу, человек объявлялся мерою всех вещей, его воля определяла ход истории. В текущий момент главной задачей всех подлинно передовых людей стала борьба против деспотического самодержавия.
Заседания кружка походили на какую-то страшную игру. Они рассуждали о перспективах социализма в России, о
необходимости всеобщей революции и уничтожении царской власти, которую должна сменить власть новая.— Давайте взорвём Петропавловскую крепость! — предлагал один.
— Нет, нет! — горячо возражал другой революционер. — Надо, понимаете, взять в плен наследника и предъявить царю ультиматум: или полная свобода и вся земля крестьянам, или смерть твоему сынку!
— Надо просто убить царя! — убеждал третий, самый юный революционер, не желая отстать от старших товарищей. — Тогда власти испугаются, и организация будет им диктовать, что следует делать!
— И что же, ты готов за это взяться? — цедя слова, врастяжку спрашивал Ишутин. — Я дам тебе револьвер. Сможешь завтра застрелить Александра Николаевича?
— Я?.. А почему я?..
— А ты поедешь завтра взрывать Петропавловку? — с мрачной насмешкой вопрошал вождь другого. — Нет?
Мальчики сознавали, что оказались на грани, за которой слова перерастали вдела. Знали бы они, что и произносимые в безумном угаре слова их уже были делом.
— Видишь, Митя, — оборачивался Ишутин к неизменно молчащему Каракозову, сидевшему всегда за его спиной, — господа колеблются...
И разговор переходил на другое: хорошо бы вызволить Чернышевского с каторги, поставить во главе правительства, но обязать его действовать по указаниям их Центрального Комитета. Ели рябчиков в сметане, попивали токайское. Игра продолжалась.
А власть оставалась в позиции нерешительной, пытаясь и бороться против крамолы, и угодить ставшему могущественным общественному мнению.
Мог ли знать подробности бурной политической жизни московский святитель? Отчасти мог, но не имена и детали интересовали его. Он предвидел надвигающуюся на Россию с Запада тучу, лишь изредка позволяя себе прямые высказывания на сей счёт. Так, пришедшей за благословением настоятельнице одного из подмосковных монастырей он не советовал устраивать богатые ризы на иконы.
— Близко время, когда будут сдирать ризы с икон. Представляется мне, что туман и облак сгущается над нами, и надобно опасаться грома.
В том же 1863 году святитель написал размышление о премудрости христианской, в котором предложил свой ответ на вопросы времени:
«Мудрость христианская должна быть чиста— чиста по ея источникам, по ея побуждениям и цели. Ея чистый источник есть Бог... Ея чистая цель также есть Бог... Деятельное нужно внимание для охранения сей чистоты от нечистых влияний несмиреннаго разума, который не признает своих пределов пред бесконечным и непостижимым, который, истину вечную находя старою, имея побуждением любопытство и целию тщеславие, без разбора гоняется за новым, и как руководительному началу следует духу времени, хотя бы это было время предпотопное; который, ленясь потрудиться, чтобы возникнуть в истинную область духа, погружается в вещество и здесь погрязает.
Мудрость христианская мирна — и подвизающийся для нея должен быть мирен... Только в тихой, а не волнуемой воде, отражается образ солнца; только в тихой, не волнуемой страстями душе может отразиться внешний свет духовной истины...
Мудрость христианская кротка... Дух порицания бурно дышит в области русской письменности. Он не щадит ни лиц, ни званий, ни учреждений, ни властей, ни законов. Для чего это? Говорят: для исправления... Но созидает ли дух порицания или разрушает?