Век Филарета

В скит! В скит хотелось! Там закрыться наконец, ибо кто ведает, сколько ещё отпущено ему, за каждый прожитый день благодарил он Всевышнего, и — уйти в молитвенное безмолвие и сосредоточенность. Но Ахматова заменили, а его оставили.

Митрополит сидел в своём кабинете в кресле. Перед отъездом в Гефсиманию решил разобраться со всеми накопившимися делами, и вдруг впервые за всю жизнь возникла мысль: а не оставить ли их нерешёнными? Как же он устал...

Стоял за Церковь перед государем Александром Павловичем, лет сорок назад написал для него проект о создании митрополичьих округов, что сильно бы увеличило самостоятельность Церкви, но — не успел государь. Не уступал, покуда мог, при государе Николае Павловиче, верном христианине, при коем, однако, за внешним почитанием и благополучием Синод стал вовсе помыкать Церковью, подчиняя её нуждам мирской власти и вольно или невольно лишая её священного покрова, убавляя к ней усердие православных... Думалось, нынешний государь добр сердцем, чист, веру имеет несомненную — вот и перестанет смотреть на Церковь как на одно из учреждений, увидит в ней образ горнего Иерусалима, снимет с неё гнёт государственный... Как достучаться до его сердца? Как открыть очи ему?..

Снял очки и посмотрел на викария.

— Стерпеть ли, чтобы можно оказать полезное для Церкви, или возражать, а затем идти в отставку, ибо совершенно верно, что в Петербурге не послушают?

— Перетерпим, — улыбнулся ответно владыка Леонид.

— А помните, как в Откровении Иоанновом говорится, что пытаться будут цари земные и всякий раб укрыться в пещерах и ущельях гор от гнева Господня и не смогут... Боюсь, на нас и пещер не хватит.

Святитель видимо дряхлел телом. На Пасху в 1866 году уже недостало ему сил для участия в праздничном богослужении, и от горя плакал Филарет.

Была и иная причина для скорби святителя — новый обер-прокурор. Можно было бы сделать худшее назначение, но трудно. Граф Дмитрий Андреевич Толстой в бытность министром просвещения заработал репутацию человека ловкого и опытного, но корыстолюбивого и откровенно неверующего. Приехавший как-то на Троицкое подворье по делам князь Николай Иванович Трубецкой (сменивший в кресле председателя Опекунского совета покойного князя Голицына) отозвался о новом главе Святейшего Синода нелестно.

— Продвинул его в своё время Муравьев-Виленский, к которому государь сильно благоволил. Впечатление в Зимнем Толстой произвёл приятное, но там не сумели разобраться, что се n’est pas un ministre, c’est un roquet [62] .

Филарет согласно кивнул.

— Помню, ваше сиятельство, мне года два назад преосвященный воронежский писал, как обомлел, услышав из уст графа, ревизовавшего учебные заведения губернии, что «французская пословица гласит: нет пророка в своём отечестве». Приписать слова Иисуса Христа французской пословице значит вовсе не брать в руки Евангелие!

62

Это не министр, а пустобрех (фр.).

Князь развёл руками.

— Увы, увы!.. Мне-то он стал вполне ясен, когда молодым бросил свою любимую, красавицу бесприданницу Вареньку Языкову ради недалёкой, но богатой Софьи Бибиковой... которой ныне помыкает, как турецкий паша!

— Не могу сдержать недоумения, — вздохнул митрополит, — неужто государь не смог найти более достойного человека?

— Ваше высокопреосвященство! Да где ж там остались достойные? — с долей покровительственности улыбнулся князь. — Для большинства нашего дворянства вера давно перестала быть жизненным интересом. Они исполняют лениво положенные обряды, да и то не слишком усердно. Толстой — один из многих.

— Слепые вожди слепых... — тихо произнёс Филарет. — Остаётся уповать на милость Господню.

— Да на ваши молитвы! — почтительно поклонился князь.

4 апреля 1866 года в четвёртом часу дня император совершал обычную свою прогулку по Летнему саду. Александр Николаевич с привычной благосклонностью отвечал на приветствия гуляющих и беседовал со своим племянником, герцогом Николаем Лейхтенбергским, и племянницей, принцессой Марией Баденской. Настроение у него было прекрасное. На боковой аллее он заметил знакомую тоненькую фигурку. Неудержимо тянуло подойти, но невозможно было самодержцу всероссийскому ни с того, ни с сего заговорить с одной из своих подданных. Но как же он любил эту юную и прекрасную подданную, княжну Екатерину Долгорукую! В нахлынувшей страсти позабыты были жена и дети, дела государственные отошли в сторону. Ему нужна была только Катя!

Коляска государя стояла у ворот. Александр Николаевич подсадил племянницу. Подскочивший полицейский помог набросить на плечи шинель. Кучер уже теребил вожжи. Лошади нетерпеливо переступали копытами по булыжной мостовой...

И вдруг стоящий в толпе молодой, высокий и сутулый, угрюмый лицом, в потёртом пальтишке вытащил из-за пазухи пистолет и выстрелил в государя. Мимо!.. Пистолет выпал из дрожащей руки. Все оцепенели.

Дима Каракозов побежал по набережной к Зимней канавке, за ним устремились городовой и жандарм. Александр Николаевич ощупал левый бок — вроде цел. Слава Тебе, Господи!

Гром грянул, но потрясённая Россия в радоста от спасения монарха не осознала подлинного значения каракозовского выстрела.

Владыка Филарет тотчас по получении ужасного известия отслужил в Чудовом благодарственный молебен, который по требованию народа повторил на переполненной москвичами Соборной площади Кремля. Все пребывали в радостном возбуждении, но он-то помнил свои слова императрице после падения Реута. По всему судя, начиналась вторая половина царствования государя Александра Николаевича, тёмная... Что ж, он сделал, что мог. Больше его в сей жизни ничего не держало.

Пасху 1867 года Филарет встретил также в. немощи и смог отслужить в своей домовой церкви только светлую заутреню. В мае переехал в Гефсиманию. Он ждал кончины.

Накатывали воспоминания. Владыка Платон, помнится, рассуждал: «В чём же состоит Евангельский покой? Состоит в спокойствии совести. А совести спокойствие тогда есть, когда она тебя ничем не задирает; когда ты в пустынном труде над применением всех полученных от Бога сил и способностей так располагаешь своим состоянием, что исправление дел мирских не отвлекает тебя от Бога; когда служишь добродетели всеми силами души без всякой примеси корыстолюбия и честолюбия...» Можно ли быть уверенным, что всегда доставал до указанного образца? Увы мне!

В один из вечеров после чтения увещевательной песни святителя Григория Богослова рука сама потянулась к перу.

Близок последний труд жизни, плаванье злое кончаю. И уже вижу вдали казни горького зла: Тартар ярящийся, пламень огня, глубину вечной ночи, Скрытое ныне во тьме, явное там в срамоте. Но, Блаженне, помилуй и, хотя поздно, мне даруй Жизни остаток моей добрый по воле Твоей. Много страдал я, а Боже Царю, и дух мой страшился Тяжких судных весов, не низвели бы меня. Жребий мой понесу на себе, переселяясь отсюда скорбям, снедающим дух. Жертвой себя предал. Вам же, грядущие, вам заветное слово: нет пользы Жизнь земную любить. Жизнь разрешается в прах.

Но та самая жизнь земная, суетную тщетность которой он сознавал лучше других, не отпускала.

Андрей Николаевич Муравьев прислал сердитое письмо из Киева, почему-де он остановил продажу Аляски американцам? 3 апреля 1867 года Филарет писал отцу Антонию: «Продажа Государем владений в Америке, кажется, окончательно совершилась. Андрей Николаевич восклицает: какой тяжкий ответ лежит на стражах Израилевых! Может быть, мы дремлющие стражи, но что можно было сделать? Недавно услышал, что продают; трудно было верить; вдруг говорят, что дело сделано. Разве можно было стражам Израилевым вломиться в государственное управление и переменить государственное решение, состоявшееся и исполненное? Господи, спаси царя и даруй ему советники и служители воли его мудры и верны!.. Пошлите от меня г. Бухареву сто рублей. Не надобно ли и сказать, что от меня, дабы он знал, что мы смотрим на него мирно, и не имел против нас немирной мысли».