Век Филарета

— Княгиня, я глубоко уважаю вас, но поверьте, имеются государственные соображения для удаления Смирнова. Никакому человеку не позволено покушаться на авторитет государства, а ваш протеже осмелился на такое. Пусть одумается. То же я ответил и просившему за него митрополиту Михаилу.

— Но он действительно болен, государь! И в диком Оренбурге пропадёт!

— Поговорите с князем Александром Николаевичем.

— Государь... — с мягкою укоризною сказала Мещёрская.

— Ну хорошо. Я распоряжусь, чтобы его переместили поближе. Трудно вам отказать, княгиня, — с любезной улыбкою наклонил голову царь.

Они спустились к пруду. Подбежавший придворный лакей подал мисочку с крошками хлеба. Император и княгиня покормили белых лебедей, жадно тянувших удивительно изящные шеи с раскрытыми клювами, после чего расстались, взаимно довольные друг другом.

Медленно возвращаясь во дворец по Миллионной улице и машинально отвечая на поклоны прохожих дежурной улыбкою, император размышлял, почему же находятся сторонники у замшелой православной древности. Быть может, что-то в этом есть...

Так, несмотря на видимое поражение, защитники православия рассеивали мистический туман.

Последнюю ночь в Петербурге владыка Иннокентий провёл в молитвах с иеромонахом Фотием, который и проводил его ранним утром до Московской заставы. Оренбург был заменён строптивцу Пензою.

Глава 8 ВОЗВЫШЕНИЕ ОТЦА ФОТИЯ

Княгиня Мещёрская сознавала ограниченность своих возможностей, однако очевидность вреда Голицына для Церкви побуждала её действовать. Княгиня Софья Сергеевна была вечной хлопотуньей, из тех, кто зачастую забывает предмет своих хлопот или незаметно меняет его на прямо противоположный, впрочем, нимало себе не изменяя. Княгиня была истинной христианкой и тогда, когда привечала пастора Патерсона, и когда боролась против его детища. Советов она просила у высланного владыки Иннокентия, который в конце мая 1819 года слёг в Москве. Он отвечал в письме: «Вы правы, что увлечения князя влекут немалые потрясения и беды, однако же едва ли ваше поучение покажется ему убедительным. Ни призывать, ни ехать для вразумления Голицына, по-моему, не должно; когда получите извещение в сердце, когда Господь благословит, то, помолясь, напишите без гнева в присутствии Господа, со слезами, не о себе, но об общем благе и душе того, который страждет и погибнуть может, и о душах других. Пишите полную истину, без усечений, но и без жару, без колкостей; напишите всё, что знаете и что Господь пошлёт... Ехать ли вам к Филарету и образумить его в некоторых недоразумениях? По вашим словам, одно вразумление удалось. Он не оскорбится, когда и другое скажете, ибо у него есть намерение и желание жить для Иисуса Христа. Он также непрерывно трудится, чтобы найти Его и предаться Ему всесовершенно, только — своим путём».

Княгиня написала в Москву сшей сестре Екатерине Герард и доброй своей знакомой графине Анне Орловой-Чесменской о больном архиерее. Вскоре пришли ответы, в которых повествовалось, каким вниманием окружён владыка Иннокентий и с каким восторгом все внимают его словам и поучениям. В июне его проводили в дорогу. Графиня Анна Алексеевна приехала в Петербург и поделилась подробностями. Она была в полном восхищении от епископа пензенского.

В эти месяцы забытый всеми, больной и раздражённый отец Фотий тяжко переживал своё одиночество. Накопленные им озлобление и нетерпимость он излил в одной из проповедей в Казанском соборе 21 апреля 1820 года. Его слово противу духа времени и развращения прозвучало вызывающе скандально. В алтаре сослужившие иереи стали с ним крайне сдержанны. Фотий же будто ринулся вниз с крутой горы, и дух захватывало, и холодок жути пробегал по спине, и веселил дух освобождения, ибо обратного хода не было. Ну, сошлют в дальний монастырь, что с того? Можно будет попроситься к владыке Иннокентию... и прокричать анафему злому и чужому городу.

Домой в корпус он вернулся в шестом часу вечера. Прислуживавший преподавателям старик Архип, потерявший глаз в суворовских походах, будто поджидал его.

— Вечер добрый, ваше преподобие!

«Повестка из консистории!» — мгновенная мысль. Фотий заскрежетал зубами и вдруг заметил, что Архип достаёт из-за спины большую корзину, прикрытую ослепительно белым полотном.

— Что это? Это мне? От кого?

— Так что примите от неизвестной особы! Знатный лакей привёз... На карете герб графский! На радостях причитается с вашего преподобия... Уважьте старика...

Фотий выгреб из кармана рясы все копейки, сунул в тёмную, твёрдую ладонь и схватил корзину. Нетерпеливо откинув платок, он увидел яблоки, груши, ананас, цибик чаю, сахарную голову, два больших сдобных хлеба, стопку книг, сверкнувших золотыми корешками, и письмо, ошеломившее его, едва взял в руки, тонким и сильным ароматом.

— От кого ж такое? — заинтересованно спросил Архип.

— Уйди, старик! — возбуждённо воскликнул Фотий и тут только сообразил, что стоит в коридоре под тусклым светом сальной свечи. Прижав к груди корзину, он побежал в свою комнату.

«А не искушение ли сей дар?» — поразила вторая мысль.

Он перекрестился, трижды перекрестил корзину и раскрыл письмо. В глаза бросилась подпись: «...смиренная раба Божия, графиня Анна».

В тот день в Казанском соборе проповедь отца Фотия слушала и графиня Орлова-Чесменская, уже знавшая о нём от владыки Иннокентия, поручившего своего ученика её заботам. В маленькой тёмной фигуре монаха Анна Алексеевна ощутила страсть и мощь древних пророков, вещавших Божественную Истину с полной самозабвенностью. Она была потрясена и покорена этой силой.

При первом их свидании графиня целовала ему руки и изъявила полную готовность покориться его воле. Ей было тридцать пять лет, ему двадцать восемь, однако Анна Алексеевна с радостной доверчивостью внимала каждому слову новообретённого духовного отца.

— Отче! Скажи мне, как духовное девство блюсти?

— Нечего о том спрашивать, что тебе ещё неведомо! Блюди прежде девство телесное. Когда девица сохранила по плоти девство, то не может враг её смутить!

При втором их свидании в доме графини Фотий увидел, что хозяйка встретила его уже не в белом, а в чёрном платье, по комнатам были развешаны иконы. Его позвали за стол, но из-за больного желудка он мало что вкушал, а более поучал. Когда спустя неделю он слёг от слабости, графиня сама за ним ухаживала, прислала доктора, навезла вкусной еды, сменила в комнате занавески, постельное бельё, обновила весь гардероб бедного законоучителя.

Фотий едва ли не впервые в жизни испытал умиление, но оно быстро сменилось горделивой уверенностью в своей значимости и снисходительной жалостью к смиренной и невинной девице. Он отлично знал, что сия девица была любимицей императора Александра Павловича и вдовствующей императрицы Марий Фёдоровны, высоко почиталась при дворе и в высшем свете, обладала безмерным богатством. Мелькавшая ранее мысль о своей особенной избраннической миссии прочно укрепилась в душе его.

В 1821 году в Петербург из своего лифляндского имения прибыла «великая пророчица» Крюднер, которая поселилась у княгини Анны Сергеевны Голицыной, в чьём доме устраивала свои молитвенные собрания и вещала о Царстве Божием. Губернатор, Лифляцдии маркиз Паулуччи при встрече с императором отозвался о ней иронически, на что Александр Павлович серьёзно ответил:

— Оставьте госпожу Крюднер в покое. Какое вам до того дело, как молиться Богу? Каждый отвечает Ему в том по своей совести. Лучше, чтобы молилась каким бы то ни было образом, нежели вовсе не молилась.

В разных домах столицы проповедовал своё понимание божественного учения немецкий пастор Линдль, пока по настоянию митрополита Михаила не был отправлен в Одессу. Будто на смену ему прибыл католический проповедник Госнер.

Оживились скопческие секты, из коих самым известным был кружок Веры Сидоровны Ненастьевой. Там в тайных собраниях голосили, пророчествовали всяк по-своему, пели песни простонародные и часто непристойные. Одним из прорицателей был барабанщик Никитушка, конечно из скопцов. Вдохновение находило на него после разговоров, пения и неистовых кружений. Кружок Веры Сидоровны посещали и простолюдины и аристократы. Когда отец молодого офицера лейб-гвардии Семёновского полка Алексея Милорадовича встревожился и написал письмо государю, Александр Павлович успокоил старика, ответив, что «тут ничего такого нет, что отводило бы от религии», и Алексей будто бы «сделался ещё более привязанным к церкви».

От кружка Ненастьевой аристократы вскоре отделились, образовав своё собрание у Татариновой в её квартире в Михайловском замке. По ночам собирались у неё чиновники, офицеры, дамы и девицы для совершения некоего священного действия. Состояло оно из пения стихов, полудуховного-полусветского содержания, из беспорядочного кружения, от коего люди падали на пол в бессилии, а иные обретали дар предсказания.

Фотий не знал устали в разоблачении напастей, обрушивавшихся на православные души. Проповеди его становились всё более резкими по тону, а в иных домах он и вовсе говорил всё, что думал, остерегаясь, правда, называть иные имена. Пробовал он назвать Филарета Дроздова учеником Линдля, но ни в ком не встретил доверия к сему известию.