Век Филарета

Московский архиепископ встречен был холодно. Без долгих объяснений ему поручили выполнение высочайшего повеления: составление православного катехизиса, как начального учебника Закона Божия для духовных, светских и военных учебных заведений. Дроздову оставалось лишь поблагодарить за доверие.

Признаться, такой работе он был рад. Это было настоящее дело, действительно полезное для укрепления православной веры. И по характеру, и по склонностям своим он был готов именно к такому труду, многосложному и неспешному, предпочитая ровное горение свечи мгновенной вспышке молнии.

В середине августа князь Александр Николаевич пригласил на новоселье. Комиссии духовных училищ предложено было покинуть Михайловский замок, и для неё на Невском проспекте за двести восемьдесят тысяч рублей был нанят дом умершего портного Иоганна Фохта. Там же поселился обер-прокурор Святейшего Синода князь Мещёрский. Впрочем, гостей встречал и всем распоряжался Голицын.

Филарет полагал, что приглашённых будет немного, но, вопреки его ожиданию, у подъезда выстроилось более десятка карет и наёмных экипажей. Войдя в гудящую разговорами гостиную, московский архиепископ раскланялся со знакомыми и не успел присесть, как его захватил Лабзин, заговоривший, по своему обыкновению, насмешливо:

— Слышали, ваше высокопреосвященство, о последней новости? Государь перед отъездом на конгресс в Верону изволил запретить все тайные общества. Славно, славно. У нас в Академии художеств подписки собирали. Что ж, я дал, только вот — что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра — новый указ всем вступить в ложи. И вступят!

Лабзин коротко засмеялся. Филарет знал его словоохотливость, но особенное напряжение в голосе Александра Фёдоровича удивило. Вдруг догадался: положение его пошатнулось. Его сторонятся.

— Ложи вреда не делали, — продолжал Лабзин, — а тайные общества и без лож есть. Вот у Родиона Кошелева, — повысил он голос, — собираются тайные съезды, и князь туда ездит. Кто их знает, что они там делают.

Проходящий мимо Кошелев лишь улыбнулся любезно. Вечер считался домашним, и потому гости были попросту, без мундиров, в чёрных и синих фраках, и всё же один выделялся скромностью наряда — одетый в потёртый коричневый сюртук князь Сергей Александрович Шихматов, как знал Филарет, подавший прошение о пострижении в монахи.

Подоспевшая хозяйка избавила владыку от Лабзина, и он вступил в разговор с графиней Татьяной Борисовной Потёмкиной, рассчитывая перехватить князя Голицына для совета по важному вопросу. Князь с молодым дипломатом Александром Стурдзой стояли в углу у окна, и Стурдза о чём-то горячо говорил. Странно. Горячность, как и любое открытое проявление чувств, в высшем свете была не принята, а тут собрались сливки петербургской аристократии. Впрочем, Стурдза был редкостью в чинном и теплокровном свете, не тая своего православия и нередко восставая против крайностей голицынского министерства (в этом он расходился со своей горячо любимой сестрой Роксаной).

Неторопливой походкой, вперевалочку вошёл в гостиную митрополит Серафим, сопровождаемый епископом Григорием Постниковым. Одним взглядом окинув залу, митрополит мигом увидел всех, оценил гостей и, раздавая благословение, направился к Филарету. Затеялся необязательный и долгий разговор. Хозяева пригласили к столу, и лишь после ужина, при разъезде Филарет подошёл к князю.

— А, вот и вы!.. Владыко, вы отпустите свою карету, — полуприказным тоном, но с любезной улыбкой сказал Голицын. — Я вас довезу, а дорогой поговорим.

В мягких летних сумерках княжеская карета неслышно катилась по знаменитой торцовой мостовой. Голицын приказал кучеру ехать по Дворцовой набережной, а уже оттуда повернуть на Троицкое подворье. По набережной катили коляски с семейными парами, иные столичные жители совершали моцион и беседовали со знакомыми. Полиции не было видно, ибо государь отсутствовал в столице.

— Озадачил меня сегодня Стурдза, — со вздохом признался князь. — Притиснул в угол и набросился на лабзинский перевод одной книги, Я, признаться, и журнала-то его не читаю, а он на память цитировал. Говорит, там распечатаны ужасные вещи, чуть ли не извращение значения и силы евхаристии. И будто бы виноват я, потому что считаюсь его цензором. Как быть, посоветуйте, владыко святый.

— Верно то, что в изданиях Александра Фёдоровича встречаются мысли, враждебные Православной Церкви?

— Но нельзя же вдруг запретить ему писать! Сочинения его полезны, а погрешности ненамеренны.

— Не буду оспаривать вашего мнения, ваше сиятельство, хотя думаю иначе. Всё же есть выход из этого затруднения.

— Да говорите скорее! — уставился на него князь.

— Полагаю возможным вашему сиятельству с ведома государя объявить формально Лабзину, что у вас недостаёт времени заниматься цензурой его журнала, и чтобы впредь книжки «Сионского вестника» установленным порядком направлялись в духовную цензуру. Согласится он на это — ваше мнение о нём будет оправдано. Нет — злонамеренность его обнаружится во всей наготе своей.

— Гм... — Голицын откинулся на подушку кареты. — Просто и достойно. Благодарю вас. Я и сам предпочитаю обходиться без резких жестов.

— Ваше сиятельство, и у меня к вам вопрос.

— Слушаю, слушаю, — любезно наклонил голову Голицын.

— Вы знаете, что мне поручено от Синода составление катехизиса. Работу сию принял с радостью...

— Кстати, знаете ли, что год назад государь предлагал написать катехизис покойному владыке Михаилу?.. Тот отказался, и я назвал вас. Но понадобилось согласие Серафима... Простите, я перебил вас.

— В книге необходимым станет приведение цитат из Священного Писания. Полагаю приводить их на русском языке, как делал это в своём толковании на Книгу Бытия. Не вызовет ли сие неудовольствия государя?

— Нисколько! — всплеснул руками Голицын. — Вы наш Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, кто вам указчик? Работайте смело!

Филарет склонил голову перед чрезмерной лестью. Похвала такая опасна, не к добру. Он предчувствовал, что начатый труд немало принесёт ему скорбей... в коих князь окажется слабой защитой. Пусто так, но делать дело надобно.

Вскоре его опадения относительно Голицына отчасти подтвердились. Спустя месяц после его появления в столице из неё был выслан с жандармами Лабзин (после отступления князя отказавшийся от издания «Сионского вестника»). Повод мог быть сочтён равно и серьёзным и смехотворным. 13 сентября на собрании конференции Академии художеств президент Оленин предложил избрать в почётные члены академии графов Кочубея, Аракчеева и Гурьева. Лабзин подал голос:

— Ваше высокопревосходительство, людей сих я не знаю, и о достоинствах их в сферах художества не слыхал.